Глас из Тени. Об Абраме Терце и его труде о Гоголе
Абрам Терц «В тени Гоголя». Рецензия на книгу
Довелось мне в этом году познакомиться с Николаем Васильевичем ближе. За какие-нибудь 2-3 месяца я прочитал почти все его произведения, а то, что читал давно, перечитал. Осталось лишь немногое из второстепенного, и я невольно замедляю этот процесс, будто оттягивая неминуемый финал, когда знакомство можно будет считать завершённым. И от этого становится грустно. Теперь я могу сказать, что у меня сложилось определённое мнение о Гоголе и, уж тем более, сформировалось яркое впечатление от его произведений. Это даёт мне смелость спорить и состязаться с теми, кто берётся обозревать его наследие.
Одним из самых выдающихся литературоведческих умов нашей земли был Андрей Синявский, известный под псевдонимом Абрам Терц. Свою книгу о Гоголе он писал, отбывая срок в колонии за диссидентство. Мы оба – я и Терц – прочитали всего (почти) Гоголя, поэтому я очень хорошо понимаю и тезисы критика о Николае Васильевиче, и примеры, приводимые им. И ещё нас роднит любовь к рецензированию – я этим занимаюсь уже около десяти лет.
Когда последняя страница «В тени Гоголя» была перевёрнута, в голове родилась интересная мысль. Я понял одновременно как нужно и как НЕ нужно писать рецензии – Терц показал это в своей работе.
Нужно, потому что данная работа действительно гениальна: он улавливает настолько тонкие материи, которые незримой линией пронизывают всё творчество Гоголя. Заметить их – это уже отдельное искусство, требующее невероятного мастерства литературоведа.
Не нужно, потому что автор шибко мудрствует, отдаляя себя от рядового читателя, для которого и написана данная книга. Мудрствование Терца граничит с лукавством.
Книга состоит из пяти глав, идущих как бы в перевёрнутом формате: от поздних произведений Гоголя к ранним. Первая глава даже называется – «Эпилог». Здесь Терц подходит к предмету своей работы как диалектик, и что-то мне подсказывает, что делает он это намеренно, либо же по укоренившейся привычке советского учёного. Диалектика Терца заключается в том, чтобы противопоставить тезису развития Гоголя от мистицизма и весёлости «Вечеров на хуторе близ Диканьки» к морализаторству и занудству «Выбранных мест из переписки с друзьями» – ретроспективу от конца творческого пути к его началу. Это должно в определённой степени вскрывать гений Гоголя, словно заточенного в темнице собственной личности, позволить увидеть, как творчество и психика писателя сплелись в противоречии, как Гоголь, обманываясь, играл сам с собою в прятки.
В первой главе «Эпилог» Терц представляет Гоголя как человека, одержимого страхом быть похороненным заживо – как в буквальном, так и в метафорическом смысле.
А началось с того, что один старик откуда-то слышал и помнил и поинтересовался у меня в разговоре, правда ли, что Гоголя зарыли живым, преждевременно, и это потом объявилось, чуть ли не в наши дни, когда вскрывали могилу. Говорят, он лежал на боку.Никогда не слышал. И вдруг меня точно ударило, что всё это так и было, как старик говорит, и я это знал всегда, знал, не имея понятий на этот счёт, никаких фактических сведений, но как бы подозревал, допускал, в соответствии с общим выводом из облика и творчества Гоголя. С ним это могло случиться. Уж очень похоже. Уж очень беспокоился Гоголь, что это произойдёт, и пытался предостеречь, отвратить.
Гоголь умирал всю свою жизнь – и как личность, и как творец. Но при этом, умирая, он на самом деле хотел жить. Уничтожая свои произведения, отвергая их как недостаточно совершенные, он словно нарочно привлекал к ним внимание, что особенно ярко проявилось в «Переписке с друзьями». В этом и заключается трагедия Гоголя – исписавшись, пытаться насильно заставить себя писать, взывая о помощи сначала к друзьям, а затем и к самому Богу: спасти автора «Мёртвых душ» могло лишь чудо, и ради этого пришлось пойти на смерть. «Пан или пропал» – словно провозгласил Гоголь и… пропал. И вполне возможно, что его действительно похоронили заживо.
Вторая глава, «Два поворота серебряного ключа в “Ревизоре”», предваряет главу о «Мёртвых душах» не случайно. Оба этих анекдотичных произведения связаны не столько библиографической хронологией, сколько глубоким внутриличностным кризисом самого автора. «Ревизор» – это своеобразный водораздел в творчестве Гоголя, разделяющий его на «до» и «после».
Ключи не просто так «серебряные». Есть ещё кое-что, ассоциирующееся с этим металлом. Смех! Именно природе гоголевского «серебряного» смеха и посвящена данная глава. Терц словно подбирает ключи к логике этого смеха, открывая его потаённые механизмы.
Тот, кто больше всего пугал и тиранил нас, тот же всех пуще смешит. Нет у нас автора страшнее и кошмарнее Гоголя. Нет писателя, который бы так ещё заставлял Россию смеяться. Притом как-то так получается, в силу обратимости, что ли, его двузначной природы, что смех у Гоголя в какой-то момент возбуждает тоску и ужас, переходит как будто в своё отрицание, в слезы, которые временами, однако, также обладают противоположным свойством смешить.
А я попытаюсь разобраться в интерпретации гоголевского смеха от Абрама Терца. Определить первый ключ относительно просто.
Смех определяет карикатурность персонажей «Ревизора»– куклы, а не люди, манекены, движимые чьей-то волей. И в этой гротескной карикатурности отъявленные подлецы и мерзавцы предстают смешными, несерьёзными. Насмешка заставляет читателя испытывать к этим взяточникам и казнокрадам даже своего рода симпатию, и смех становится тем живительным источником, который словно оживляет этих персонажей.
Смехом Гоголь вдыхает жизнь в своих героев, и через смех, через карикатуру они становятся даже милыми и симпатичными. Трудно злиться на того, кто смешон. Если только в этом смехе мы не почувствуем самих себя.
Чему смеётесь? – Над собой смеётесь!
Второй ключ – это метафизическая сила: смех – это стихия творения и разрушения. Приезд ревизора вызывает к жизни Гоголя-демиурга, в одночасье возводящего декорации целого мира. Возведя смех в абсолют, положив ему предел, Гоголь достигает высшей его точки, когда смех становится силой, на грани которой живые доселе фигуры замирают, а антураж мертвеет – немая сцена!
После «Ревизора» Гоголь уже не может по-настоящему смеяться. В «Мёртвых душах» смех становится не столь существенным, он превращается в насмешку, злую ухмылку, хихиканье над анекдотом. Больше нет серебра в ключе, всё обыденно и опошлено.
В третьей главе «Мёртвые душат» Терц исследует внутриличностный кризис Гоголя. «Мёртвые души» – это не просто литературное произведение, а скорее символ духовного упадка писателя, парадоксально стремящегося к величию. Гоголь хотел воздвигнуть себе литературный монумент, в котором должна была проявиться его писательская нравственная миссия.
Гоголь видит в себе избранника, призванного сделать общество более совершенным, для чего писатель должен был в ветхозаветном смысле очиститься. С одной стороны, Гоголь стремится к поэзии и искусству, с другой — к мессианству. Писательство превращается в аскезу: он рационализирует процесс, строит планы, жжёт черновики, страдает от недостижимости идеала.
А публика сочла эти почти что скрижали новой нравственности за анекдот. Экое расстройство! Вот уж где подлинная карикатура! И тогда Гоголь окончательно теряет себя, свой дар писателя. Он потратит неимоверные усилия, чтобы снова найти зарытый в землю талант, сыграет ва-банк и проиграет.
Второй том «Мёртвых душ» так и не будет издан. Гоголь не сможет смириться ни с тем, что его произведение недостаточно хорошо для него, ни со своим собственным несовершенством, в котором, по его мнению, невозможно создать совершенно добродетельное произведение. Снова пан или пропал – и второй том отправляется в огонь.
Четвёртая глава, посвящённая языку Гоголя и его реальным достижениям в литературе, называется «География прозы». Абрам Терц утверждает, что до Гоголя прозы как художественного языка попросту не существовало. Хотя физически она, конечно, была. Гоголь – первый, у кого проза стала восприниматься как самостоятельное искусство, равноценное поэзии.
Николай Васильевич называл прозу «падчерицей» поэзии и сам хотел быть поэтом. Но не стал, зато в полной мере раскрылся в прозе. Это ещё один внутриличностный конфликт писателя, у которого «Мёртвые души» – прозаический анекдот, абсолютно бытовое произведение – эпично по своему стилю (вплоть до названия – поэма!). И в этом смысле Гоголь обретает (но так и не осознаёт) своё величие. Его проза становится пародией на прозу как таковую, а порой и на сам язык как средство выражения мысли.
Стиль Гоголя по мнению Терца заключается в следующем:
- Гоголь отталкивается от народной, грубой, «неправильной» речи, превращая ошибки в художественный приём.
- Он создаёт самобытный художественный жаргон, не подражающий ни обыденной речи, ни классической поэзии.
- Гоголевская фраза строится как здание в стиле барокко: со множеством кучеряво декорированных балконов, колонн, арок. Его тексты асимметричны, насыщены деталями.
- Гоголь уделяет огромное внимание вещам и вещичкам. Его произведения сродни дому и саду Плюшкина: они так же захламлены бесконечными предметами, щедро «удобренными» детальными описаниями.
- У него речь становится пространством, которое нужно «обжить», поэтому ландшафтность становятся одной из главных особенностей его языка.
Проза Гоголя — это география, охватывающая физическое и духовное. Писатель мыслит пространством: поездками, дорогами, перемещениями. География — важнейшая часть его мышления и метода писательства.
В пятой главе «Мёртвые воскресают. Вперёд к истокам!» Терц возвращается к раннему творчеству Гоголя.
В своих произведениях Гоголь управляет словом, как чародей управляет магией. Слово – это заклинание, писательство – уже не просто ремесло, а духовный акт. Возможно, именно поэтому Гоголь ощущает такую глубокую ответственность за образы, им порождённые. Зло, изображённое с пугающей реалистичностью, может ожить, перешагнуть границы нашего мира. Подобно дьявольскому ростовщику из «Портрета».
Мир Гоголя полон существ, которые вроде бы живут, но лишены души. Что же делает автор с этими манекенами и автоматами? С этими бездушными куклами, пустыми формами? Правильно – подобно шаману вуду он оживляет мёртвую материю. И в этом смысле писатель действительно становится волшебником, а его произведения – магической пляской, действием, в котором ожившие куклы создают причудливый ландшафт гоголевского мира.
Гоголь открывает феномен «магического реализма» – создаёт мир, в котором привычная действительность искажается в сторону необъяснимого, жуткого, порой абсурдного. Отсюда возникает ощущение, что всё в мире – обман. Петербург у Гоголя – город-призрак, люди – тени, где даже Нос может жить собственной жизнью. Чёрт знает что! Кстати, чёрт звучит почти в каждом произведении писателя, и в этом тоже проявлена определённая мистификация реальности. Чёрт, существуя как бы сразу в двух мирах – реальном и мистическом, искажает материю действительности. Чёрт открывает окно, через которое глазами Вия смотрят потусторонние силы.
«В тени Гоголя» – это не просто литературоведческое исследование, это скорее попытка проникнуть в душу писателя, понять его страхи, противоречия и гений. Терц не столько анализирует тексты, сколько выстраивает портрет Гоголя – человека, раздираемого внутренними демонами, гения, так и не нашедшего покоя. Через призму творчества Гоголя автор исследует вечные вопросы о природе искусства, о роли писателя в обществе и о границах человеческих возможностей. Его анализ точен и глубок, но временами кажется слишком оторванным от реальности, словно он разговаривает сам с собой на языке, понятном лишь избранным.
Удалось ли Терцу создать диалектическое противоречие и вытащить оттуда интересные выводы? На мой взгляд, нет. Его антитезис разрушается со второй главы, а анализ становится достаточно стандартным. Впрочем, это ведь я решил, что Терц создавал в своей книге именно диалектическое исследование, а у автора, вполне вероятно, вовсе не было такого намерения.
Получился ли у Терца качественный анализ творчества Гоголя в связке с личностью писателя? Считаю, да! Без всяких сомнений, «В тени Гоголя» – глубокое исследование, серьёзная академическая работа; при желании – фактически отличная научная диссертация. Единственное, чего не хватает этой работе – некоторой внятности, завершённости, контурности тезисов; Терц уж слишком лихо растекается мыслями по древу и особо выводов не делает.
Со всеми ли тезисами я согласен? Конечно, нет. Но всякая мысль заставляет задумываться, задавать самому себе вопросы, вырабатывать отношение к сказанному – а это уже много! Не говоря уже о том, что анализ и критика Терца нехило расширяет горизонт мышления практически по каждому! произведению Гоголя. Книга заставляет задуматься, увидеть в знакомых текстах новые грани и по-новому взглянуть на личность великого писателя.