Выставка современного искусства «Безударные гласные» в галерее ARBUZZ и интервью с художницей Кариной Батраченко

Внутри выставки «Безударные гласные» отсутствие обретает материальную плотность, способную направлять движение и мысль. Пустота представляется не пассивным «ничто», а действующим актором. Отсутствие наполнения само по себе формирует структуру и активно влияет на среду, задавая контекст. Иными словами, пустое пространство способно «работать», организуя вокруг себя объекты и смыслы, как рамка организует картину. Отсутствие структурирует присутствие: например, паузы в музыке делают слышимой мелодию, а пробелы в тексте организуют речь. Пустота — это пространство, в которое приглашён зритель. Именно он наделяет её значением. В этом смысле работы Карины Батраченко ближе к ритуалу: важно не то, что именно происходит, а что может произойти в этой пустоте. Созданные произведения — это не объекты, а ситуации.

Пространство встречает посетителя ровным «пульсом»: тканевые панели, спрятанные в оконных проёмах, медленно надуваются и снова отпускают воздух — архитектура дышит, следуя такту общей партитуры.

Путь продолжается вдоль пространственной инсталляции «Светлое место есть» . Каркас покинутого дома, собранный из необработанного дерева, обтянут полупрозрачной бумагой; лёгкое дыхание зала заставляет кожу‑бумагу колыхаться, обнажая то скелет, то пустоту между рёбрами. Внутри — серия полотен‑воспоминаний о деревне‑призраке «Подколодье»: отражения подвижных стен, промятых кресел, прораставших сквозь паркет растений. Каждое полотно фиксирует напоминание не столько о прошлом, сколько о попытке найти для него новое значение.

Далее — тактильная секция. Отлитые из пигментного гипса фрагменты недоступных фасадов лежат на низких постаментах. Прикосновение к шероховатой поверхности превращается в ритуал пересечения границы: зритель переводит внешний объект в личное ощущение, а пустота между пальцами и материалом становится минутной точкой контакта.

Финальный зал погружён в перманентный сумрак. На дальней стене проецируется цикл видео, снятых на стыке руин и неосвоенных ландшафтов; кадры растворяются друг в друге, фиксируя миг, когда «ничего» ещё не успело стать «чем‑то». Шум ветра, записанный на месте съёмки, лёгкой вибрацией проходит сквозь пол и возвращает посетителя к ритму начального «вздоха».

Так складывается непрерывная композиция: каждое действие пустоты — вдох, пауза, эхо — бережно передаётся следующему, чтобы снова обнулиться и начать цикл заново. Отсутствие становится метрономом, удерживающим форму в колеблющемся равновесии и превращающим каждую паузу в двигатель непрерывного становления.

Основной точкой притяжения на выставке становится пространственная инсталляция «Светлое место есть». Она служит убежищем для серии картин, которые отсылают к теме игрового восприятия оставленных мест. На полотнах изображены переработанные воспоминания из поездки в деревню-призрак, которая называется «Подколодье». Заброшенные дома десятки лет служили местом исследования для обитателей деревни и случайных гостей. Стены распадались, мебель переставляли в зависимости от нужд «исследователя», растения переплетались с паркетом. Пустота пространства стала площадкой для получения нового опыта. Каждое взаимодействие со средой уникальное, каждое действие мимолетно, ведь через время поставленный в угол стул может просесть или подкоситься.

Я хотела показать, как пустота становится фоновой и собирает все материальное в одну большую игровую площадку. Этой мысли вторит тотальная инсталляция в виде каркаса дома, который оголяет внутренний «скелет» из неотесанных балок. С внешней стороны дом покрыт полупрозрачной бумагой, которая колышется от прикосновений и позволяет видеть сквозь, угадывая содержимое. Форма домика максимально простая, что отсылает нас к детскости и деталировке. Его воплощения тонкое и хрупкое, с прорехами и пустотами.

Подколодье — не просто география, а археологическая категория. Это место, где дом теряет свою идентичность, становясь фантомом прежнего быта. Именно туда Батраченко отправляется как исследователь полураспада — не катастрофического, а органического, медленного. Пространства без назначения, в которых ветер становится единственным обитателем.

Здесь каждый объект — как свидетель: скрип кровати, перекошенное окно, след от ведра. Они не просто брошены, они оставлены в процессе, как неоконченная фраза. Выставка работает с этими остатками — не документируя, а продолжая их существование в иной форме. Дом в ARBUZZ — это не реконструкция, а перформативное возвращение того, что уже начало исчезать.

Ещё один пласт — урбанистический. Микрорайон Камушки появляется в выставке как теневая цитата: архитектура, построенная для жизни, но перешедшая в режим перманентного забывания. Такие пространства становятся «третичными ландшафтами» — не деревом и не бетоном, а тем, что осталось после их взаимодействия.

Фотографии, сделанные в Камушках, появляются не как архив, а как реконструкция взгляда. Это не фиксация, а акт повторного вглядывания: подъезд, выложенный плиткой, тень от занавески на бетонной стене, следы былого обитания, запечатлённые не объективом, а памятью. Камушки — это советский модернизм, потерявший ритм и ставший ландшафтом распада.

Выставка устроена как свёрнутая карта, в которой отсутствует точка фиксации. Здесь нельзя «понять», но можно приблизиться. Такая позиция требует от зрителя не логики интерпретации, а логики вживания — встраивания в атмосферу, на которой держится произведение. В этом — качество кураторской стратегии Батраченко: она не иллюстрирует, а задаёт атмосферу, в которой возможно археологическое мышление.

Работы не сообщают смыслы — они их ускользают. Но именно эта ускользаемость и есть форма этического жеста: не эксплуатировать прошлое, а позволить ему звучать заново. Не за счёт громкости, а через интонацию «безударной гласной».

— Карина, «Безударные гласные» — звучит поэтично и странно. Как это связано с выставкой?

Мне кажется, что самые важные вещи в жизни говорят шёпотом. В языке — это безударные гласные: они почти не слышны, но без них всё разваливается. Я люблю работать с такими вещами — с тем, что как бы не считается за материал: свет от машин на потолке, сквозняк, запах мокрой стены. С выставкой то же самое — я пытаюсь дать форму тому, что обычно не замечают. Пустота — не просто «ничего», это активное пространство. В ней можно спрятаться, потеряться, но ещё — начать что-то новое. Это не вакуум, а свобода.

— Вы много работаете с темой заброшенного. Что вас туда тянет?

Заброшенное пространство — это среда, у которой нет инструкции. Там можно делать что угодно. Я люблю ездить в деревни-призраки, гулять по развалинам старых районов — смотреть, как дом забывает, что он был домом. И в этой потере вдруг появляется что-то очень настоящее: стул, повернутый к окну, пятно от воды на стене, обои, которые держатся только на воспоминании.

Я однажды была в деревне с названием Подколодье — уже за одно имя её можно было выставить. Там всё было словно в режиме ожидания: тишина, ветки, застрявшие в окнах, печка без трубы. А внутри — почти музей. Кто-то завёл там свои ритуалы: двинул кровать, подвесил ведро. Я не вмешивалась, просто фиксировала. Пустота начинает говорить, если не перебивать.

— То есть пустота — это не фон, а почти персонаж?

Да, именно. В выставке я стараюсь работать с ней как с действующим лицом. Например, одна инсталляция — это полупрозрачный каркас дома, внутри которого только воздух и медленно двигающиеся ткани. Они «дышат» — буквально, как лёгкие. Я не прошу зрителя что-то додумать — я просто приглашаю его быть в этой тишине, дышать с ней.

— Вы часто говорите про «угадывание». Что это значит?

Мне кажется, что современное искусство — это не столько рассказ, сколько игра в отгадку. Я хочу, чтобы зритель почувствовал себя археологом. Вот, скажем, в «Камерах хранения» я взяла обычные предметы — тапки, фартук, стопку газет — и вынула их из контекста. Поместила в стерильные ячейки, как экспонаты. Становится странно: ты знаешь, что это — вещь, но не знаешь, чья, зачем, откуда. Начинаешь додумывать. Это и есть угадывание — не ради разгадки, а ради того, чтобы сам процесс размышления стал художественным жестом.

— Вы также работаете с повседневностью: повторяющиеся действия, рутина, мелочи. Почему это важно?

Потому что из них всё и состоит. Искусство часто пытается быть грандиозным, а мне интересно, как работает малое. Ритуал стирки, хруст половиц, пятно от чашки — это не просто детали. Это скелет времени. В одном из проектов я фиксировала бытовые действия как перформанс — монотонно, медленно. Повторение становится молитвой, жест — текстом. Меня интересует, как скучное может стать сакральным, если всмотреться.

— Что бы вы хотели, чтобы зритель вынес с выставки?

Придите в галерею ARBUZZ, чтобы вынести свое. А так, может быть, ощущение того, что пустота — это не страшно. Что можно жить и думать между словами. Что даже в заброшенном дворе может быть больше смысла, чем в музейной витрине. И что мы — сами по себе — уже почти художественные объекты, если смотреть внимательнее.