"Никогда в жизни у человека нет столько времени на образование, как в первые 20 лет": интервью с вице-президентом по R&D Biocad Павлом Яковлевым
За 13 лет в фармацевтике Павел сначала сам разрабатывал инновационные лекарства как биоинформатик, затем в качестве руководителя создавал условия для таких разработок. В обоих случаях Павел находил инновационные подходы, которые меняли привычные процессы и, как следствие, помогали лечить все большее количество людей.
Павел, с чего ты начинал путь в фарме?
Довольно нестандартно, поскольку базовое образование у меня было совсем не биологическое. Но уже к третьему курсу я понял, что заниматься чистой математикой или программированием мне неинтересно, и стал искать практическое приложение своих знаний. История запутанная, но через пару лет я оказался в магистратуре по биоинформатике, а также на стажировке в «Биокаде», где начал работать над новыми биологическими лекарствами для аутоимунных заболеваний.
Спустя несколько лет, в 2014 году, я лично познакомился с человеком с рассеянным склерозом, а потому когда в компании стартовал проект по этой тематике, решил попробовать активно в него включиться с наработанными методами. В качестве эксперимента: пойдёт – не пойдёт.
Пошло?
Да. К моменту, когда я активно начал принимать участие в этой разработке, «мокрые» биологические методы зашли в тупик. И я предложил применить математический подход — сделал дизайн нескольких десятков кандидатов терапевтической молекулы, многие оказались активными, и мы довольно быстро выбрали финальный. Лекарство зарегистрировали в 2023 году, оно доступно по госпрограмме, в рамках которой пациенты могут получать его бесплатно.
Параллельно было ещё несколько препаратов. Одна из недавних наших самых больших побед — лекарство от болезни Бехтерева. Его я начинал делать в 2017 году, мы работали вместе с академиком С.А. Лукьяновым, там я тоже в авторах патентов. Но как раз тогда я начал переходить в административное направление.
Как это происходило?
Примерно тогда же, в 2016-2017 годах, произошел интересный случай. Он не особенно про суть, но для меня стал первым моментом, когда получилось сделать что-то не столько научное, сколько организационное, хоть и научным путём. После этого я, наверное, и свернул в менеджмент.
Лекарствам присваиваются два названия – международное непатентованное и торговое. Первое не охраняется авторским правом, его нельзя запатентовать, а присваивает его ВОЗ по определенным правилам (из названия препарата на основе антитела, например, должно считываться, к какому классу относится лекарство и насколько гуманизировано — адаптировано для людей). Ты как разработчик можешь предложить свой вариант, но ВОЗ может не согласиться и назначить свой.
Так и произошло: мы хотели заложить высокую степень гуманизированности нашего препарата, но организация не согласилась. Мы стали готовить обоснованный отказ, руководство привлекло меня как разработчика. В итоге меня пригласили выступить с докладом на заседании ВОЗ, по итогу которого организация скорректировала номенклатуру, и наш препарат назвали так, как мы хотели.
Это и стало контрольной точкой для перехода в менеджмент?
Да. Разработка лекарств была первопричиной, почему я пришел в индустрию. У меня никогда не было желания заниматься биоинформатикой просто как интересной наукой. Конечно, она очень интересная, но делать и развивать методы ради методов… Зачем? Я шёл в эту индустрию с конкретной целью — делать лекарства и лечить болезни. А поскольку я пришёл из мира математики, для меня математические методы были самым простым входом.
В какой-то момент я осознал, что упёрся в потолок. Это не значит, что я делал самые крутые методы. Просто осознал, что даже значительные достижения в области алгоритмов, математики и физического моделирования дальше будут давать очень небольшой прирост в самом процессе разработки лекарственных средств.
Я стал гораздо глубже погружаться в то, почему не срабатывают те или иные процессы, как вообще они устроены на всех этапах производства лекарств. История с ВОЗ — лишь один из примеров. Спустя некоторое время у меня сложилась цельная картинка, почему многое не работает.
В итоге за пять лет, с 2020 года, Biocad довел до клинических исследований рекордное число новых препаратов. Как это вышло?
Традиционный процесс производства разбит на стадии по функциональному принципу. На каждой объединяешь группу людей вокруг дорогого и редкого оборудования. Здесь молекулярные генетики, дальше клеточные биологи, затем биохимики и т.д. Затем пропускаешь проект по всем этапам, которые строго изолированы. И мы считаем, что процесс работает хорошо, если каждый из этапов работает хорошо, ставим соответствующий KPI. И все разумно, эффективно, но проект не получается.
Проблема в том, что каждый в таком процессе отвечает за качество своего технологического этапа, и никто — за суть и смысл будущего продукта. И может быть так, что на начальном этапе человек собрал, например, тысячу генов (он молодец), но они оказались неподходящими. Но узнали мы об этом спустя все этапы. Работа нескольких лет выбрасывается.
В 2019 году я предложил владельцу компании маленький эксперимент: давайте возьмём по человеку от каждой функции, запрём вместе и поставим заниматься одним проектом и не заниматься всем остальным. И посмотрим, что получится.
И что получилось?
Полностью поменялся процесс разработки, стал более итеративным, то есть цикличным. Вместо тысячи генов мы синтезировали 10, проверяли их, обнаруживали, что два — рабочие, другие нет. Всю эту информацию использовали, чтоб синтезировать еще 10. И так итеративно стали постоянно получать результат всё лучше и лучше. Команда стала продвигаться намного быстрее, чем коллеги в классических процессах, а главное стала реально понимать, что у неё получается в каждый момент времени.
Мы посчитали, что можем набрать 15 таких команд, в которых никто не распыляется, а засыпает и просыпается с мыслями конкретно о своём препарате, жёстко сфокусирован. Это и стало моей «предвыборной кампанией». За ковидный 2020 год мы выпустили с R&D-этапа препаратов больше, чем за всю 20-летнюю историю компании. Правда, дальше оказалось, что у этой системы тоже много проблем.
Уже пять лет мы постепенно что-то подкручиваем в этом agile-подходе. Модное понятие, но для меня оно не про то, что все ходят на стендапы и проводят ретро, а про гибкость, когда ты управляешь исследовательским процессом с помощью исследовательского процесса.
Это и есть твоё главное достижение на втором этапе карьеры?
Я создал в нашем R&D, как я люблю шутить, управляемую демократию, которой почти не надо управлять. Например, мы не назначаем проекты, каждая команда сама выбирает, какой препарат хочет разрабатывать, а дальше защищает его на специальном комитете. Чем-то похоже на получение финансирования на стартап у инвесторов.
Дальше мы два раза в год вызываем команду на ковёр и спрашиваем: почему нам не закрыть ваш проект прямо сейчас? Они должны отбиться и доказать, что проект всё ещё актуален и технически осуществим. Это позволяет нам быть актуальными, а людям постоянно мобилизованными и не растекающимися в лишнюю работу.
Наконец, мы не указываем команде, как ей делать проект. Если она хочет, например, иммунизировать верблюда — пусть договаривается с зоопарком. Мы только регулируем сроки и бюджеты. Более того, запрещаем продукт-оунерам говорить функциональным сотрудникам, как им делать их работу. Продукт-оунер не может подойти к молекулярному генетику и сказать: неправильно делаешь, давай научу как надо.
Получается, многие наши комитеты становятся довольно формальными: все знают, чего от них ждут и понимают, каков будет результат рассмотрения. Как будто бы система работает хорошо, и можно снова начать заниматься наукой, не только организационными процессами.
Павел, что о жизни следует знать как можно раньше?
Себе 20 лет назад я бы сказал: если хочешь делать что-то наукоёмкое, то самое важное, что можно получить в первые 20 лет жизни — хорошее фундаментальное образование. Не надо гнаться за навыками. Выучить Python можно по курсам за три месяца. Выучить теорию информации или основы иммунологии — нет.
У нас вслед за западным миром уже давно идёт сильный перекос: человек должен как можно раньше получить профессию, а значит — практические навыки. Поэтому везде — в институтском и школьном образовании, даже в детских садах — стараются как можно раньше давать навыки: робототехнику, программирование, кройку и шитьё...
Не то чтобы я отрицаю полезность такого подхода, но искренне верю, что научиться чему-то прикладному можно почти в любом возрасте, а выучить фундаментальную дисциплину — только в определенном периоде жизни. Позднее, наверное, тоже можно, но гораздо сложнее.
Как это было у тебя?
Я переходил из физика-математика в биолога в сознательном возрасте, это было очень тяжело. Никогда в жизни у человека нет столько времени на образование, как в первые 20 лет.
Это не значит, что если не успел, то крест. До 20 лет я не знал иммунологию, а сейчас читаю её в университете. Но у кого-то, кто начал этим заниматься раньше, это прошло гораздо проще, и было больше возможности получить что-то ещё.
Только вот кажется, эту мысль я бы сам не понял тогда. Когда тебе 15 лет, ты отвечаешь на вопрос, кем хочешь стать. Сразу говоришь: физиком-программистом, биологом… Вернее, даже так: писать компьютерные игры, клонировать человека, искать новые месторождения нефти… Думаешь об этом в прикладном аспекте.
Абстрактное мышление требует созревания мозга. Не зря первая письменность — иероглифы, а более сложная буквенная абстракция пришла гораздо позже. Буквы сложнее, потому что мы из одних и тех же элементов создаём разные слова. А в математике до конца XIX века тот факт, что А+В = В+А, просто принимался на веру.
Разве это не аксиома?
Это как раз теорема. Но без специальной подготовки ты не сможешь формально доказать, что утверждение верно при любых случаях. Только в XIX веке люди осознали, что вся наука стоит на глиняных ногах, потому что основания математики не формализованы, принимаются на веру.
Сейчас мы умеем доказывать очень много вещей от самых простых аксиом, умещающихся на листке бумаги, с помощью цепочки формальных преобразоваий. Но эта мысль впервые пришла в голову людям в конце XIX века, а оформилась во что-то нормальное только в конце XX.
Получается, есть связь между развитием человечества и каждого человека?
В своё время у математика А.Н. Колмогорова появилась идея, что мы неправильно учим детей математике. Мы учим зубрить, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется и т.д., но не учим думать. Только в институте люди узнают, почему сумма не меняется, и то если они пошли на математический факультет. Колмогоров сказал: давайте попробуем учить детей математике с формальных основ.
Возникла колмогоровская программа школьной математики… и с дичайшим треском провалилась. Оказалось, что детям легко увидеть, что есть кружок, треугольник и квадрат, и запомнить, что это фигуры. А когда ты говоришь детям, что геометрической фигурой называется любое множество точек, включая пустое, они ломаются. Получается, чтобы у человека развилось абстрактное мышление, у него долго должно развиваться аналитическое, когда он наблюдает и связывает факты.
Так что в моем совете, возможно, есть повторение ошибки Колмогорова и противоречие истории человечества. А начинать что-то фундаментальное рано бессмысленно. Но где-то эта точка перехода должна быть, и хочется, чтоб мы умели замечать её в наших детях без опоздания.
* * *
Интервью с Павлом — часть проекта "Как вам это удалось". Подпишитесь, чтобы первыми читать новые интервью и другие интересные материалы о секретах достижений в жизни.