Почему средневековая Европа опередила Китай и Ближний Восток в развитии науки и технологий

Отрывок из книги «Неудобное наследство» научного журналиста Николаса Уэйда.

В 1608 году Ханс Липперсгей, мастер по изготовлению очков из голландского города Мидделбурга, изобрел телескоп. За пару десятилетий телескопы из Европы добрались до Китая, индийской империи Великих Моголов и Османской империи. Следовательно, все четыре цивилизации оказались в равных условиях с точки зрения обладания новым мощным инструментом, позволяющим наблюдать Вселенную и выводить законы движения планет.

В истории редко случались управляемые эксперименты, но историк науки Тоби Хафф провел именно таковой, чтобы выяснить, как был получен и, главное, использован телескоп в семнадцатом веке. Реакция четырех цивилизаций на это изобретение была разной, поскольку в каждой из них господствовал свой особый тип общества.

В Европе телескоп тотчас же направили в небо. Галилей, услышав описание инструмента Липперсгея, немедленно приступил к созданию собственных телескопов. Он первым наблюдал луны Юпитера и использовал факт существования у этой планеты спутников, чтобы эмпирически подтвердить оспариваемую в то время идею Коперника — о том, что планеты, в том числе Земля, являются спутниками Солнца. Утверждение Галилея, что Земля вращается вокруг Солнца, стало причиной конфликта с церковными представлениями о неподвижности Земли. В 1633 году под давлением инквизиции он был вынужден отречься от своих убеждений и провел остаток жизни под домашним арестом.

Но Европа не была монолитной, и инквизиция оказалась бессильна подавить идеи Коперника и Галилея в протестантских странах. То, что начал Галилей, было подхвачено и продолжено усилиями Кеплера и Ньютона. Маховик научного прогресса уже было не остановить.

В мусульманском мире телескоп быстро добрался до империи Моголов в Индии. Один был вручен в качестве подарка британским послом двору императора Джахангира, а еще большую партию телескопов привезли год спустя. Моголы обладали обширными знаниями по астрономии, но их интерес ограничивался вопросами календаря. Обновленный календарь был представлен могольскому императору Шах-Джахану Первому в 1628 году, но ученый, подготовивший его, по-прежнему использовал Птолемееву систему (в которой считается, что Солнце вращается вокруг неподвижной Земли).

Учитывая обстоятельную осведомленность в вопросах астрономии, можно было бы ожидать, что могольские ученые воспользуются телескопом для исследования неба. Но здешние мастера по изготовлению астрономических инструментов не делали телескопов, и ученые не создали спроса на них. «В итоге ни один могольский ученый в семнадцатом веке не стал применять телескоп в астрономических целях», — сообщает Хафф.

В другой исламской империи того времени ситуация была не лучше. Телескопы появились в Стамбуле как минимум в 1626 году и быстро были приняты на вооружение в османском флоте. Но, несмотря на выдающиеся достижения мусульман в области оптики в четырнадцатом веке, ученые Османской империи особого интереса к телескопу не проявили. Их устраивало птолемеевское представление об устройстве Вселенной, и они не делали попыток перевести работы Коперника, Галилея или Кеплера. «Не строились новые обсерватории, не производились улучшенные телескопы, и нет данных о каких-либо космологических дебатах о том, что при помощи телескопа было открыто в звездном небе», — заключает Хафф.

За пределами Европы самые многообещающие пользователи телескопа находились в Китае, чье правительство горячо интересовалось астрономией. Кроме того, имелся необычный, но активно действующий механизм передачи новых европейских астрономических открытий в Китай — местная иезуитская миссия. Иезуиты полагали, что у них будет больше шансов обратить китайцев в христианство, если удастся показать, как европейская наука о звездах позволяет делать более точные вычисления небесных явлений, интересовавших китайцев. Благодаря усилиям иезуитов китайцы уже к 1626 году знали о телескопе, а император, вероятно, получил его в подарок от миланского кардинала Борромео еще в 1618 году.

Иезуиты вкладывали все свои таланты в миссию, основанную Маттео Риччи — ученым-математиком, говорившим по-китайски. Риччи, умерший в 1610 году, и его преемники привозили самые свежие труды по математике и астрономии и усердно обучали китайских астрономов, которые занимались реформой календаря. Один из иезуитов, Адам Шалль фон Белль, даже стал главой китайского Ведомства астрономии и Трибунала математики.

Иезуиты и их китайские последователи несколько раз устраивали с китайскими астрономами, сторонниками традиционных методов, состязания по предсказаниям, и в них всегда побеждали иезуиты. Китайцы, например, знали, что 21 июня 1629 года. будет солнечное затмение, и император повелел обеим сторонам накануне представить предсказания о его точном времени и продолжительности. Традиционные астрономы предсказали, что затмение начнется в 10:30 и будет длиться два часа. Однако оно началось в 11:30 и продолжалось две минуты — в точности, как рассчитали иезуиты.

Но эти вычислительные победы не решили главной задачи иезуитов. Китайцев мало интересовала астрономия сама по себе. Их больше привлекали гадания, предсказания благоприятных дней для конкретных событий, а астрономия служила лишь средством для этого. Так, Ведомство астрономии было небольшим отделом министерства ритуалов. Иезуиты сомневались, насколько глубоко им следует погружаться в вопросы астрологических предсказаний, но программа обращения китайцев посредством астрономического превосходства побуждала их все-таки попробовать. Это привело к конфронтации с китайскими чиновниками и к обвинению во вмешательстве в китайские дела. В 1661 году Шалля фон Белля и других иезуитов заковали в тяжелые кандалы и бросили в тюрьму. Адама Шалля приговорили к казни четвертованием, и только землетрясение, случившееся на следующий день, заставило освободить его.

Удивительно то, что за все это время китайцы не внесли в устройство телескопа никаких улучшений. Также они не выказали устойчивого интереса к переосмыслению и принятию европейских теорий и идей о Вселенной, как ни засыпали их иезуиты данными последних европейских исследований. За китайскими астрономами стояла многовековая традиция астрономических наблюдений. Но она выросла из космологической системы, от которой китайцы не хотели отказываться. Кроме того, сопротивление новым идеям поддерживалось скрытой ксенофобией. «Лучше плохая астрономия, чем западные варвары в Китае», — писал ученый Ян Гуансянь, выступавший против христианства.

И Китай, и мусульманский мир страдали от «дефицита любознательности» по отношению к миру природы, считает Хафф и связывает это с системами образования. Но различия между европейскими обществами и прочими выходили далеко за пределы образования и научного любопытства. Реакция на телескоп показывает, что к началу семнадцатого века уже возникли фундаментальные различия в социальном поведении четырех цивилизаций и воплощавших его институтах. Европейские общества стали склонными к инновациям, нацеленными на контакты с другими странами, готовыми развивать и применять новые знания и достаточно открытыми и восприимчивыми, чтобы не позволять старым порядкам подавлять новое. Общества Китая и исламского мира, как и прежде, были обременены традиционными религиозными структурами и слишком зависимы и раболепны, чтобы поддерживать свободу мысли и новаторство.

Тенденции семнадцатого века, обнаруженные благодаря проделанному Хаффом эксперименту с телескопом, продолжаются до настоящего времени, как ни удивительно, почти без изменений. Четыреста лет спустя европейские общества остаются по-прежнему более склонными к открытости и новаторству, чем прочие. Исламские общества так же, как и раньше, ориентированы на себя и свои интересы, замкнуты, традиционны и враждебны к инакомыслию. В Китае по-прежнему царит авторитарный режим, подавляющий всякую оппозицию и препятствующий свободному обмену идеями и информацией. Устойчивость этих тенденций хоть и не доказывает, но явно свидетельствует о том, что основы этих обществ и их институтов, вероятно, закладывались эволюционными силами.

Запад, в связи с тем что его общества открыты и склонны к инновациям, достиг такого уровня, который позволяет доминировать во многих сферах, несмотря на тот факт, что его методы и знания долгое время были и остаются открытой книгой, скопировать которую может каждый. Большая часть мира сейчас интегрирована в западную экономическую систему. Но Япония и Китай, два основных экономических соперника Запада, пока не подают признаков того, что становятся более восприимчивы к новшествам. Большинство успешных мировых корпораций по-прежнему находятся на Западе. Американцы и европейцы все так же доминируют в большинстве научных областей и получают больше Нобелевских премий.

Запад продолжает лидировать в сфере вооружений. Но его первенство не было постоянным. Япония разгромила русский флот в битве при Цусиме в 1905 году и захватила восточноазиатские укрепления европейских колониальных войск во Второй мировой войне. Китай на равных сражался с США в Корейской войне, и США не смогли победить во Вьетнаме. Европейские военные силы были выведены из многих колоний, когда цена их пребывания там стала слишком высока. Но по сути превосходство западных армий оставалось неизменным со времен османского вторжения в семнадцатом веке. На протяжении столетий самыми серьезными противниками западных держав были другие западные страны.

Западная наука, движущая сила технологий, продолжает удерживать прочное лидерство среди других стран. Несмотря на ожидания, что японская наука достигнет внушительных успехов и приобретет огромное влияние в результате модернизации страны, этот расцвет не удался. И, несмотря на внушительные инвестиции в научные исследования, нет гарантии, что даже с таким количеством научных сотрудников и разработок Китай сможет стать главной научной державой. Наука в целом склонна ниспровергать и, по крайней мере в областях наибольшего прогресса, требовать пересмотра общепринятых теорий. Восточноазиатские общества обычно высоко ценят конформизм и уважение к вышестоящим, а это только препятствует процветанию науки.

Во всем мире западная медицина доказала свою эффективность по сравнению с традиционными методами. Западная музыка, искусство и кино в основном отличаются более творческим подходом, чем связанные традицией культуры Востока, а открытость западных обществ многим кажется более привлекательной. Было бы неверно приписывать особые достоинства европейцам как индивидуумам: они мало отличаются от всех прочих. Но европейское общественное устройство и особенно его институты оказались по ряду критериев более продуктивными и новаторскими, чем в других цивилизациях. Чем же объясняется восхождение и продолжительный успех Запада?

Одно из объяснений подъема Запада — географическое. Географ Джаред Даймонд является новейшим представителем этой идеи. В своей широко известной книге «Ружья, микробы и сталь» он утверждает, что Запад обладает большим могуществом, чем другие регионы, просто потому, что он получил преимущество в виде более благоприятных условий для сельского хозяйства. Свойства самих людей или их сообществ, по его мнению, не имеют к этому никакого отношения. Все в человеческой истории было предопределено географическими особенностями местности, такими как виды растений и животных, которые можно было одомашнить, или болезни, эндемичные для одних популяций и отсутствующие в других.

Несмотря на популярность книги Даймонда, в этом утверждении есть несколько серьезных упущений. Одно из них — антиэволюционное предположение, что имеет значение только география, но не гены. Сам Даймонд написал, что содержание его книги можно сформулировать в одном предложении: «История разных народов сложилась по-разному из-за разницы в их географических условиях, а не из-за биологической разницы между ними самими». Однако же географический детерминизм — столь же абсурдная позиция, как и генетический детерминизм, поскольку эволюция означает взаимодействие географии и генетики.

Книга Даймонда выстроена как ответ на вопрос, который ему задал новогвинеец: почему западная цивилизация производит настолько больше материальных ценностей, чем Новая Гвинея. Даймонд не придает значения таким достижениям, как расцвет современной науки, Промышленная революция и экономические институты, благодаря которым европейцы вышли из мальтузианской ловушки. Более того, когда европейцы переселились, скажем, в Австралию, то, используя свои экономические достижения, смогли там быстро построить европейскую экономику и управлять ею. Аборигены, коренное население Австралии, к моменту прибытия европейцев все еще пребывали на уровне каменного века, и не было никаких признаков того, что в обозримом будущем они создадут более развитую материальную культуру.

Если в одних и тех же природных условиях — австралийских — одна популяция создает высокопродуктивную экономику, а другая — нет, то география никак не может быть решающим фактором, как утверждает Даймонд, скорее определяющим моментом будут служить те принципиальные различия, которые характерны для двух народов и их обществ.

Сам Даймонд приводит этот контраргумент, только чтобы отмести его как «ненавистный» и «расистский», — этот маневр избавляет автора от необходимости рассмотреть и преимущества иного мнения. Выставление противника собственной позиции в дурном свете часто оказывается действенным приемом в академической песочнице, тем не менее идея, что возможным объяснением различий служит расовая специфика, не становится автоматически расистской. Сам же Даймонд прибегает к такому объяснению, когда оно соответствует его целям. Он утверждает, что «естественный отбор, поощряющий гены, ответственные за интеллект, на Новой Гвинее наверняка действовал гораздо безжалостнее, чем в более густонаселенных, сложно организованных обществах… По умственным способностям новогвинейцы, возможно, превосходят жителей Запада». Однако данных, подтверждающих эту маловероятную гипотезу, нет.

Столь же странно его утверждение, что развитию интеллекта более благоприятствуют палеолитические общества, чем современные. Интеллект может приносить большую выгоду в современных обществах, поскольку на него значительно больший спрос, и восточные азиаты наряду с европейцами , построившими такие общества, в реальности демонстрируют более высокие показатели IQ (что, очевидно, означает более высокий интеллект), чем люди, живущие в родоплеменных или охотничье-собирательских обществах.

«Ружья, микробы и сталь» завоевали широкую популярность, но многие читатели, которые могли проскочить мимо противоречащих фактам утверждений, упускают важный ключ к сути книги Даймонда. Она руководствуется идеологией, а не наукой. Привлекательные аргументы о наличии поддающихся одомашниванию видов или о распространении заболеваний не являются бесстрастной констатацией фактов — они пристегнуты к несущейся галопом лошади географического детерминизма автора и сами по себе выстроены так, чтобы отвлекать читателя от идеи, что гены и эволюция могли играть хоть какую-то роль в недавней человеческой истории.

География и климат, несомненно, были важны, но не до такой степени, как предполагает Даймонд. Влияние географии легче всего увидеть на отрицательных примерах, особенно ее роль в препятствовании подстегиваемой демографией урбанизации там, где низкая плотность населения, например в Африке или Полинезии. Намного сложнее понять, почему развитие Европы и Восточной Азии, лежащих примерно в одних и тех же широтах, пошло в разных направлениях.

Если география только приближает к ответу, то может ли экономика помочь детально объяснить восхождение Запада? Как описывалось в предыдущей главе, экономические историки обычно рассматривают такие факторы, как институты и ресурсы, когда объясняют причины Промышленной революции . Но многие из предполагаемых условий успеха имелись как в Англии, так и в Китае, то есть причины первенства Запада не так уж очевидны. «Почти каждый элемент, который историки обычно считают основным определяющим фактором Промышленной революции на Северо-Западе Европы, также присутствовал в Китае», — делает вывод историк Марк Элвин.

Те, кто предпочитает рассматривать институты в качестве ключа к пониманию Промышленной революции, подчеркивают важность английской Славной революции 1688 года, которая установила надежный контроль над монархом со стороны парламента и усовершенствовала экономическое стимулирование. Но и Славная революция, и последовавшая за ней Промышленная — довольно поздние события в истории восхождения Запада, и их фундамент был заложен намного раньше.

В недавнем эссе, призванном объяснить восхождение Запада, Ниал Фергюсон говорит о шести институтах и первым из них называет конкуренцию. Под конкуренцией понимается «децентрализация политической и экономической жизни, ставшая трамплином для национальных государств и для капитализма». Это еще один способ заявить, что Запад в широком смысле представлял собой открытые общества с институтами, обеспечивающими конкуренцию, — в противоположность абсолютному деспотизму Востока.

Открытое общество сделало возможными и другие институты, которым Фергюсон отводит первостепенную роль в подъеме Запада, такие как верховенство закона, включающего имущественные права, и представительство собственников в законодательных органах, прогресс науки и медицины, а также экономику, растущую на основе технологий и потребительского спроса.

Общество с несколькими центрами власти не будет подавлять новые идеи или препятствовать нововведениям и предпринимательству, как это делает автократия. Европа, таким образом, создала более благоприятную, чем в Китае, среду для развития науки и медицины, а также капитализма. Но анализ Фергюсона сводится к утверждению, что Запад добился успеха, так как был открытым обществом. Это в общем и целом верно, но почему только Запад породил такое общество? «Эта открытость общества наряду с его изобретательностью есть то, что следует объяснять», — пишет экономический историк Эрик Джонс.

Около 50 тысяч лет назад начался масштабный эксперимент: современные люди распространились по всему земному шару со своей африканской прародины. В Африке, Австралии, Восточной Азии, Европе и Америке люди создали очень разные типы обществ, что было обусловлено трудностями, с которыми они сталкивались в местных условиях. На протяжении как минимум последних 500 лет, для которых существуют многочисленные исторические документы, и даже дольше эти различия сохранялись.

Природный эксперимент со всего пятью вариантами, большую часть времени развивавшимися параллельно, привел к сложным и разнообразным последствиям. Выяснилось, что из одной и той же человеческой глины можно вылепить огромное количество обществ. Австралия служит некой базовой точкой отсчета. Она была заселена эмигрантами из Африки, своей прародины, около 46 тысяч лет назад. Потомкам тех первых переселенцев, судя по их ДНК, удавалось не пускать на свои территории новых пришельцев, пока не прибыли в семнадцатом веке европейцы. За все это время их образ жизни изменился незначительно. Австралийские аборигены продолжали жить племенными сообществами, без городов и поселков. Их технологии мало отличались от технологий охотников времен палеолита, которые добрались до Европы тогда же, когда предки аборигенов прибыли в Австралию. За 46 тысяч лет изоляции они не изобрели ни колеса, ни лука и стрел. Они жили в состоянии вечной войны между соседними племенами. Их самым выдающимся культурным достижением стала насыщенная религиозная жизнь: некоторые ритуалы продолжались круглосуточно месяцами. Время для выполнения этих тщательно проработанных обрядов находилось за счет того, что аборигены могли жить в условиях пустынь и полупустынь — там, где другие погибали. Однако, вследствие недостаточного роста населения и малого демографического давления, племенам аборигенов так никогда и не пришлось создавать государство или строить империю — то, что обусловило формирование других цивилизаций.

В Африке численность населения была выше, чем в Австралии, там население достаточно быстро перешло к сельскому хозяйству, объединившись в оседлые сообщества. Из них постепенно развивались более сложные общества, в том числе примитивные государства. Но из-за низкой плотности населения эти «зачаточные» государства не перешли в фазу политического соперничества и постоянной войны, из которой вырастали империи в Месопотамии, долине Хуанхэи, позже, в высокогорьях Анд. Население Африки в 1500 году составляло всего 46 млн человек. Поскольку почвы в основном были неплодородными, сельскохозяйственные излишки были незначительны, и потому не возникало стимулов развивать право собственности. При отсутствии колеса и судоходных рек сообщение в Африке оказывалось трудным делом, и торговля шла плохо. Из-за недостаточного демографического давления у африканских обществ почти не было побудительных причин развивать навыки, которые стимулирует торговля: накапливать капитал, создавать профессиональную специализацию или строить современные общества. Когда фаза построения государств и империй наконец началась, ее тут же прервала европейская колонизация.

История Америки началась всего 15 тысяч лет назад, когда первые переселенцы из Сибири пришли туда по существовавшему в то время перешейку между Сибирью и Аляской. Крупные империи появились в Мексике, Центральной Америке и в Андах. Но, чтобы достичь необходимой для создания государства плотности населения, ушло много времени. Ацтеки и инки поздно и неуверенно стартовали к фазе современных государств и уже ослабели от внутренних раздоров, когда к их порогу прибыли конкистадоры.

Только в Евразии образовались крупные и прочные государства и империи. Более благоприятный климат и география привели к большей численности населения. Благодаря трансформирующему воздействию торговли и войн империи появились в Китае, Индии, на Ближнем Востоке и в Европе.

В связи с отсутствием исторических данных трудно определить факторы, которые влияли на европейское население до пятого века нашей эры, когда рухнула государственная власть в западной половине Римской империи. В географическом плане Европа тогда состояла из лоскутов расчищенных территорий, разделенных лесами, горами или болотами. Такие пригодные для земледелия районы стали ядром новых политических образований, которые начали превращаться в государства около 900 года нашей эры. Однако процесс шел очень медленно. К четырнадцатом веку в Европе сохранялось примерно 1000 политических единиц. Национальные государства стали создаваться в пятнадцатом веке. К 1900 году Европа состояла из 25 государств.

А география Китая направила социальное поведение населения совсем по иному руслу. В плодородной долине рек Янцзы и Хуанхэ население постепенно росло и довольно рано было вынуждено включиться в обычную конкурентную игру между государствами по принципу «победитель получает все». Китай объединился к 221 году до нашей эры и оставался автократическим, подвергаясь периодически набегам могущественных кочевых племен на северные границы.

Но во времена раннего Средневековья благоприятное сочетание факторов подготовило почву для развития особенно успешной формы организации общества. В число этих факторов входили: география, способствовавшая независимости многих государств и затруднявшая доминирование кого-либо над другими; плотность населения, достаточная для того, чтобы стимулировать и поддерживать социальную стратификацию и торговлю; независимый центр влияния в лице церкви, которая ограничивала власть местных правителей. К 1200 году Европа все еще была отсталой по сравнению с Китаем и исламским миром, но у нее уже имелись институты, обеспечившие в дальнейшем беспрецедентный взрыв инноваций и расцвет науки.

Отличительная черта западной цивилизации — это создание ею современной науки. Если добраться до корней этого явления, возможно ли обнаружить там ключевые факторы, подтолкнувшие европейские общества к их особому пути?

Тщательное сравнение ранней науки в Европе, исламском мире и Китае было проведено ученым–историком науки Тоби Хаффом, чей «эксперимент с телескопом» описан выше. Любой, кто взглянул бы на мир в 1200 году нашей эры, увидел бы, что современная наука, скорее всего, должна была возникнуть не в Европе, а в исламском мире или в Китае. Научные труды древних греков переведены на арабский язык в двенадцатый-тринадцатый века. Люди, писавшие по-арабски, — среди них были евреи, христиане и иранцы, а не только арабы — сделали арабскую науку самой развитой в мире в период с восьмого по четырнадцатый век. Писавшие по-арабски ученые лидировали в математике, астрономии, физике, оптике и медицине. Арабы довели до совершенства тригонометрию и сферическую геометрию.

Китай также мог показаться местом, благоприятным для науки. Три изобретения, названные Фрэнсисом Бэкономв 1620 году величайшими из всех, известных людям, — компас, порох и печатный станок — пришли из Китая. Помимо технологической изобретательности у Китая имелась долгая история астрономических наблюдений — необходимая база для понимания механики Солнечной системы.

И все же и арабы, и китайцы застопорились в развитии — в сущности, по одной и той же причине. Наука — это не независимые искания одиночек, а совместная деятельность, работа сообщества ученых, которые проверяют, оспаривают и опираются на труды друг друга. Наука, таким образом, требует социальных институтов, таких как университеты или исследовательские центры, где она может развиваться, и эти институты должны быть в разумной степени свободны от ограничений, налагаемых религиозными авторитетами или правительством.

Оказалось, что и в исламском мире, и в Китае нет места для независимых институтов. В исламе были медресе, институты религиозного образования при мечетях. Но их главной целью оставалось насаждение того, что называлось исламскими науками, то есть изучения Корана и исламских законов, а не чужестранных наук, как именовались естественно-научные дисциплины. Большая часть древнегреческой философии противоречила Корану и была исключена из изучаемых дисциплин. Ученых, вызвавших недовольство религиозных авторитетов, могла заставить внезапно замолчать фетва, религиозный указ. Интеллектуальная традиция ислама, согласно которой в Коране и изречениях Мухаммеда содержатся все науки и законы, создавала враждебную среду для любого независимого образа мыслей.

Исламские правители долго отгораживались от требований времени, запрещая печатный станок и подавляя опасные направления исследований. В Европе интерес к новым знаниям не был ограничен высшими кругами элиты — он пронизывал все слои общества, в которых распространялась грамотность. К 1500 году в 300 европейских городах насчитывалось 1700 книгопечатных станков (во всех странах, кроме России). В Османской империи декретом султана Селима Первого любому, кто воспользовался печатным станком, назначалась смертная казнь. В Стамбуле первая книгопечатная машина появилась в 1726 году, но владельцам разрешили опубликовать лишь несколько сочинений, а потом типографию закрыли.

Религиозные власти в исламских странах презирали любой источник знаний, кроме Корана, и часто применяли силу против носителей этих знаний. Такие институты, как знаменитая Марагинская обсерватория в Персии, основанная в 1259 году, оказывались недолговечными. Уже в 1580 году строившаяся в Стамбуле обсерватория была разрушена по религиозным причинам.

Экономист Тимур Куран не так давно заявил, что экономическое развитие исламского мира задержалось во многом из-за жесткости мусульманских законов, касающихся коммерции. К примеру, корпорации могли распасться после смерти любого партнера, если его наследники желали немедленной выплаты своей доли. «В конечном итоге несколько взаимоусиливающих элементов исламского права — положения, касающиеся заключения договоров, система наследования, регулирование брачных отношений — внесли общий вклад в снижение темпов торгового развития на Ближнем Востоке », — пишет он.

Но обвинения в адрес исламского закона неубедительны: европейцы сталкивались с подобными, основанными на теологии, законами (запрет на ростовщичество), но заставили закон приспособиться к более важным целям общества. В случае ислама влияние Нового времени не смогло вынудить Османское государство модернизировать систему права до девятнадцатого века.

Как же получилось, что арабская наука была так развита в восьмой-четырнадцатый века, несмотря на неблагоприятные условия? Причина, полагает Хафф, в том, что в первые века мусульманского правления в действительности мало людей обращались в ислам. Только когда масштабы обращения в десятом веке возросли, мусульман стало большинство, и эта динамика, «по-видимому, имела отрицательные последствия для занятий естественными науками и интеллектуальной жизни в целом».

Китай, пусть и по другим причинам, взрастил такую же антипатию к науке в современном понимании, как и исламский мир. Одной из проблем Китая стало отсутствие каких-либо институтов, независимых от императора. Там не было университетов, существовавшие академии, по сути, представляли собой подготовительные курсы для имперской системы экзаменов. Независимых мыслителей никто не поддерживал. Когда Чжу Юаньчжан, или Хунъу, первый император династии Мин, решил, что ученые отбились от рук и запустили дела страны, он приговорил 68 имеющих ученые степени чиновников и двоих студентов к смертной казни, а еще 70 чиновников и 12 студентов — к каторге. Проблема китайской науки, пишет Хафф, заключалась не в том, что она была технически несовершенной, «но в том, что китайские власти не позволяли создавать и не терпели независимых институтов высшего образования, в которых бескорыстные ученые могли бы заниматься изысканиями». Китай, в отличие от исламского мира, не запрещал книгопечатные станки, но изготовленные с их помощью книги предназначались только для элиты.

Еще одной помехой независимой научной мысли была отупляющая образовательная система, заставлявшая заучивать более 500 тысяч текстов конфуцианской классики и писать к ним стилизованные комментарии. Имперская система экзаменов, появившаяся в 124 году до нашей эры, обрела законченную форму в 1368 году нашей эры и оставалась неизменной до 1905 года, препятствуя интеллектуальным новшествам на протяжении пяти веков.

Многовековое подавление науки современного типа в Китае и исламском мире означает, что ее расцвет в Европе ни в коем случае не следует считать чем-то само собой разумеющимся. В Европе также имелись определенные интересы, которые противоречили технологическим изменениям, разрушению привычного образа жизни и слому обычаев. Европейские религиозные авторитеты, как и в исламе, быстро пресекали сомнения в доктринах церкви. Этьен Тампье, епископ Парижский, в 1270 году осудил 13 доктрин, проповедуемых последователями Аристотеля, чья философия стала весьма влиятельной в европейских университетах. В 1277 году епископ сделал следующий шаг, наложив запрет на 219 философских и теологических тезисов, по которым велись дискуссии в Парижском университете.

Но Европа отличалась от Китая и исламского мира тем, что ее образовательные институты обладали значительной независимостью. Европейская концепция корпорации как субъекта права давала определенную свободу мысли и действия таким организациям, как гильдии и университеты. Церковные власти могли возражать против того, что там преподавали или обсуждали, но не имели возможности надолго подавить научные идеи.

Хотя европейские университеты начинались с изучения теологии, как и медресе, но вскоре они перешли к философии Аристотеля, а от философии — к физике и астрономии. При таких институтах ученые смогли начать систематическое изучение природы, заложив этим основу современной науки.

Существование университетов объясняет, почему наука смогла развиться в Европе, но не в Китае и исламском мире, но не объясняет, как наука вообще зародилась в Европе. Каковы были предшествующие, еще не научные основы, на которых выросла научная деятельность?

Хафф предлагает интересную идею, где их можно найти. «Загадка успеха науки на Западе — и ее неудача в незападных цивилизациях — должна разрешиться при изучении вненаучных сфер культуры: религии, философии, теологии и тому подобного», — пишет он.

Христианская теология имела богатую историю дискуссий о догматических тонкостях, многие из которых порождала сложная доктрина Троицы. Подобные диспуты сформировали в сознании европейцев идею разума как атрибута человека. Именно разум отделял человека от животного. С помощью вновь открытого ближе к концу одиннадцатого века римского гражданского права Европа создала систему закона и правосудия. Разум и рациональность были восприняты в качестве критериев для решения правовых вопросов. Отсюда уже было рукой подать до концепции законов природы, до предположения, что существует Книга природы и Мировой механизм, которые можно постичь человеческим разумом. Именно революция в юридической мысли двенадцатого-тринадцатого веков, по мнению Хаффа, преобразила средневековое общество Европы и сделала его открытой и восприимчивой почвой для роста современной науки.

Идеи закона и здравого смысла в Европе послужили источником современной науки и стали основой открытого общества. Торговля и географические исследования, которые китайские императоры могли пресечь, если это было нужно, сделались главной движущей силой для европейской экспансии.

В промежутках между периодическими войнами процветала оживленная торговля, которую вели разные регионы Европы. Благодаря торговле европейцы совершали великие географические открытия. В 1490-х годах Васко да Гама добрался до Индии, а Колумб — до Америки. Эти путешествия свидетельствовали о том, что для европейцев характерна особая черта — любознательность. Географические открытия были тесно связаны со множеством изобретений, зарождением современной науки и возникновением капитализма.

Именно Европа открыла весь мир, а не наоборот. Китайский флотоводец Чжэн Хэ совершил несколько путешествий в Юго-Восточную Азию и Африку в начале пятнадцатого века, но его никто не поддержал и продолжения не последовало. Открыв весь остальной мир, европейцы устанавливали торговые маршруты и, как часто бывало, завоевывали эти земли. Европейцы практически невозбранно теснили местные племена, отправляя колонистов заселять Америку, Австралию и обширные пространства Африки.

Возможно, корни европейского своеобразия закладывались еще в одиннадцатом веке, если не раньше, однако даже к 1500 году грядущий подъем Европы был далеко не очевидным. В то время еще расширялась Османская империя. Китай переживал период стабильности под властью династии Мин. Индия вот-вот должна была вступить в эпоху Великих Моголов. Каждая из этих трех держав намного превосходила по мощи любую европейскую.

Европе не хватало военного преимущества, которое свойственно объединенным государствам, однако она могла позволить себе раздробленность, но только незначительную, поскольку, в отличие от Китая, угроза вторжения здесь не нависала постоянно. Расположенная на западном конце Евразийского материка, Европа была защищена с востока буферными государствами — Россией и Византией. Начиная с десятого века, после того как были отбиты нападения викингов, венгров и мусульман, Европу практически не затрагивали вторжения извне, а Англия, будучи островным государством, обладала дополнительной защитой и жила в наибольшей безопасности.

Следовательно, в отличие от китайцев, европейцы никогда не стремились к автократическому правлению, чтобы защищаться от внешних захватчиков. Европейцы могли себе позволить независимость и сражались только друг с другом. Такие внутренние войны давали им возможность получать преимущества от военного соперничества, но география и политические институты Европы не оставляли шанса для обычной развязки в подобной ситуации: на месте разрозненных государств не возникало единой империи. Империи, появившиеся в Европе после падения Древнего Рима, будь то империя Карла Великого, Габсбургов, Наполеона или Гитлера, никогда не получали абсолютной власти и существовали, как правило, недолго.

В авторитарных обществах правитель может принуждать народ платить налоги, собирать армии и вести войну. В принципе, авторитарные государства Китая и исламского мира должны были обладать большей военной мощью, чем горстка европейских разрозненных государств, в каждом из которых имелся монарх, в разной степени уважавший местные законы и элиту. Это продолжалось столетиями. Европа в тринадцатом веке не смогла противостоять западной монгольской армии, вторгшейся в Польшу, Венгрию и Священную Римскую империю с приказом дойти до Атлантического побережья. Лишь благодаря смерти Великого хана Угэдэя, вызвавшей смуту из-за наследования, монгольская армия по собственной воле ушла из Европы. После гибели Византийской империи в 1453 году, в результате чего исчез буфер, отделявший европейские страны от тюркских орд, в Европу смогли проникнуть османские войска — в 1529 году они дошли до самой Вены и повторили это в 1683 году.

Но растущее благосостояние и изобретательность Европы в итоге обратили ее военную слабость в силу. Ее отсталость в 1500 году по сравнению с исламскими и китайской империями была только кажущейся. Европейские экспедиции вскоре завоюют Индию, Северную и Южную Америку, Австралию и большую часть Африки. Европа занимает 7% мировой суши, однако к 1800 году стала править на территории, равной 35% суши, и к 1914 году — на 84%.

В отличие от Европы, где наука, технологии и промышленность были тесно переплетены, в Китае технологии совсем не связывались с промышленностью, поскольку последняя никогда не получала возможности для самостоятельного развития. Изобретательский энтузиазм в Китае уже давно сошел на нет. Чиновникам новизна была не по вкусу. Они презирали иноземные изобретения и не проявляли той любознательности, которая позволила склонной к интеллектуальным авантюрам Европе выйти за пределы технологии — к научным принципам, лежащим в ее основе. В Китае не было ни свободного рынка, ни узаконенных имущественных прав.

По лаконичному выражению Адама Смита, «для того, чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей ступени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и удовлетворительное правосудие; все остальное сделает естественный ход вещей. Но здесь есть недомолвка. Мир, легкие налоги и правосудие в истории редко встречаются вместе. Только Европа реализовала эту магическую формулу, которая стала основой ее неожиданного подъема в мире.

В своей книге «Богатство и бедность народов» (The Wealth and Poverty of Nations: Why Some Are So Rich and Some So Poor) экономический историк Дэвид Лэндис исследует все факторы и каждый из них по отдельности, чтобы объяснить подъем Запада и стагнацию Китая, и приходит к выводу, что ответ заключается в характере людей, в их природе. Лэндис приписывает ключевое влияние культуре, но описывает ее таким образом, что подразумевает под ней расу.

Серный запах или какой-нибудь другой, но культура каждой расы, имеет она генетическую основу или нет, — это именно то, что, по предположению Лэндиса, породило разницу в экономическом развитии. Если учесть своеобразие европейских обществ и время, в течение которого они шли собственным путем развития, — по меньшей мере 1000 лет, социальное поведение европейцев вполне могло стать генетической адаптацией к трудностям выживания и достижения успеха в европейском обществе. Собранные Кларком данные по снижению уровня насилия и росту грамотности с 1200 по 1800 год, рассмотренные в главе седьмой, говорят в пользу этой возможности.

Хотя для китайской популяции аналогичных данных не существует, это общество обладало характерным своеобразием еще дольше — по меньшей мере 2000 лет, и интенсивное давление отбора на выживание, описанное в главе седьмой, должно было адаптировать китайцев к их обществу точно так же, как европейцы приспосабливались к своему.

Психологи, изучающие поведенческие особенности в европейских и восточноазиатских популяциях, обычно приписывают все различия исключительно культуре. С точки зрения эволюции это не совсем верно. Социальное поведение общества — главный фактор его выживания. Социальное поведение должно быть настолько же тесно взаимосвязано с преобладающими условиями жизни, как и очевидные признаки, различающиеся у разных рас, такие как цвет кожи или волос.

Институты, характеризующие общество, представляют собой смесь форм поведения, обусловленных культурой и находящихся под влиянием генетических факторов. Культурный компонент можно распознать по тому, насколько быстро он меняется, несмотря на консерватизм многих институтов. Война, например, является институтом во всех человеческих обществах, но как будет реализована эта генетически сформированная склонность, зависит от культуры и обстоятельств. Германия и Япония построили милитаристские общества до и во время Второй мировой войны, но сейчас обе эти страны стали решительно миролюбивыми. Это изменение — культурного характера, поскольку произошло слишком быстро, чтобы расцениваться как генетическое. Вряд ли можно сомневаться, что оба народа сохраняют склонность к воинственности и реализуют ее, если в этом будет необходимость.

Отличительной чертой генетически обусловленного поведения является то, что оно сохраняется неизменным на протяжении поколений. Наличие генетической привязки объяснило бы, почему покинувшие родину популяции англичан по всему миру вели себя одинаково — похоже друг на друга и на исходную популяцию — на протяжении многих веков и почему то же самое верно и для китайцев, уехавших за границу.

Генетическая основа социального поведения групп также объясняет, почему популяциям так трудно перенимать желаемые качества. Малайские, таиландские или индонезийские популяции, среди которых есть преуспевающие китайские диаспоры, могут завидовать успешности китайцев, но странным образом не способны скопировать их поведение. Люди склонны к подражанию, и если бы деловой успех китайцев был связан исключительно с культурой, то для всех было бы легко перенять их методы. Но этого не происходит, поскольку социальное поведение китайцев и других народов имеет генетический компонент наряду с культурным, который легче поддается идентификации.

Генетическая основа социального поведения до сих пор остается во многом неясной, и трудно сказать, как именно прописаны в нейронах правила, его регулирующие. Например, явно существует генетическая предрасположенность избегать инцеста. Но маловероятно, чтобы это генетическое правило было сформулировано именно так. Эксперименты в израильских кибуцах и китайских семьях на Тайване предполагают, что на практике табу на инцест обусловлено отвращением ко вступлению в брак с партнером, которого человек близко знал в детстве. То есть правило в нейронах, вероятно, прописано так: «Если ты вырос под одной крышей с человеком, то это неподходящий брачный партнер».

Действительно ли европейцы являются носителями генов, способствующих открытым обществам и главенству закона? Есть ли ген, обусловливающий уважение к праву собственности или ограничивающий абсолютную власть монархов? Вряд ли дело обстоит именно таким образом. Никто пока не может сказать точно, какие паттерны нервных связей создают у европейских популяций склонность к открытым обществам и верховенству права, а не к автократиям или у китайцев — тягу к семейным узам, политической иерархии и конформизму. Но нет причин сомневаться, что эволюция способна выработать изощренные решения, чтобы человек мог справиться со сложными проблемами социальной адаптации.

Очевидно, что существует генетическая склонность следовать правилам общества и наказывать тех, кто их нарушает, как отмечалось в главе третьей. Если европейцы были чуть менее склонны наказывать нарушителей, а китайцы — чуть более, это могло бы объяснить, почему европейские общества более, а китайские менее терпимы к диссидентам и новаторам. Поскольку гены, регулирующие следование правилам и наказание нарушителей, еще не выявлены, остается неизвестным, действительно ли они различаются у европейцев и китайцев предполагаемым образом. У природы есть много рычагов настройки для разнообразного социального поведения и много способов прийти к одинаковому результату.

Таким образом, подъем Запада может оказаться связанным, как минимум в некоторой степени, с эволюцией европейских популяций по мере их адаптации к географическим и военным условиям своей особой экологической среды. То, что европейские общества оказались более продуктивными и инновационными, чем другие, по крайней мере в современном мире, разумеется, не означает, будто европейцы лучше других — это совершенно бессмысленное понятие с точки зрения эволюции. Европейцы похожи на всех остальных, за исключением небольших отличий в социальном поведении. Однако эти небольшие отличия, как правило незаметные на индивидуальном уровне, имеют важные последствия на уровне общества. Европейские институты — смесь культуры и социального поведения — служат причиной того, что европейцы построили новаторские, открытые и эффективные общества. Подъем Запада, а до этого также Китая — исторические события, которые в той мере, в какой естественный отбор влияет на социальное поведение данных популяций, являются и этапами человеческой эволюции.

#литература