Психология. Грозит ли нам «афганский» или «вьетнамский» синдром?

Когда мы говорим «афганский синдром» или «вьетнамский синдром», мы имеем в виду не только медицинские термины. Это символ поколений, которые вернулись из войны, но так и не смогли вернуться в мирную жизнь. Они жили в постоянном напряжении, не доверяли окружающим, страдали от вспышек агрессии и потери смысла.

Сегодня, в связи со специальной военной операцией, возникает вопрос: не повторяется ли всё это вновь, только уже для нового поколения россиян?

Те, кто служил в зоне боевых действий или жил на этих территориях, говорят одно и то же: человек уже никогда не будет прежним. Постоянные тревоги, страхи, ожидание опасности — это не просто «нервы». Это образ жизни.

Я слышал от людей, вернувшихся оттуда: «Ты идёшь по улице и всё равно ищешь глазами укрытие», «Звуки громкой музыки напоминают обстрелы», «Даже дома нет ощущения безопасности».

И это касается не только военных. Женщины, дети, старики, которые жили в районе боевых действий, тоже несут в себе травму. У кого-то она проявляется тревожностью, у кого-то агрессией, у кого-то равнодушием к жизни.

В прошлые войны, когда всё население страны находилось в состоянии фронта и тыла, такой разницы не было. Каждый понимал, что значит потерять близких, ждать весточку, бояться за завтра. Это объединяло.

Сейчас ситуация иная. Одна часть людей оказалась в условиях войны, другая продолжает жить обычной жизнью. Это создаёт расслоение ментальности. Те, кто служил, не понимают тех, кто не служил. Те, кто воевал, смотрят с недоумением на тех, кто живёт мирно. Люди на прифронтовых территориях не понимают, как в тылу можно смеяться, ходить по кафе, строить планы.

И таких людей миллионы. Посттравматический синдром перестаёт быть индивидуальной проблемой — он становится общественной.

Есть ещё одна тонкая грань. Люди, прошедшие войну, часто гораздо острее реагируют на то, что они считают несправедливым. Там, где «человек из тыла» будет искать компромисс или бюрократический путь, человек с опытом боевых действий может воспринимать ситуацию как вызов и решать её жёстко, силовым методом.

Для него это естественно: на войне критерия «мягкости» не существует, там главное — скорость и результат. Для окружающих же это выглядит как агрессия или неадекватность. В итоге возникает непонимание, и общество начинает раскалываться на «две правды».

Но у нас есть то, чего не было у поколений Афгана и Вьетнама. Сегодня на первый план выходят онлайн-решения. Это психологические агрегаторы, онлайн-групповая терапия, чаты поддержки, цифровые дневники.

Для многих это единственный доступный путь: далеко не каждый готов пойти к психологу оффлайн, рассказывать чужому человеку о том, что пережил. Но возможность анонимно пройти тест, написать о своём состоянии, подключиться к группе, где такие же люди делятся опытом, может стать спасением. Это новый инструмент, который способен смягчить последствия коллективной травмы.

Грозит ли нам «афганский» или «вьетнамский» синдром? Да, если мы будем делать вид, что это проблема отдельных людей. На самом деле это вызов для всего общества. Потому что люди, вернувшиеся из войны или жившие в зоне боевых действий, приходят обратно в семьи, в компании, в обычную жизнь — и они уже другие. Их критерии справедливости, их способы реагировать, их восприятие мира изменились.

И от того, сможем ли мы создать систему поддержки — оффлайн и онлайн, государственную и частную, профессиональную и общественную, — зависит, превратится ли эта травма в новую трещину или станет опытом, который поможет нам выстроить более зрелое общество.

А как вы думаете: способны ли онлайн-группы поддержки и новые технологии реально заменить оффлайн-психолога для людей, переживших войну? Или без личного контакта невозможно справиться с такой травмой?