Пылесос следит за мной и ругается матом

В Миннесоте зимой тихо и пустынно, дом для юриста Дэниела Свенсона был единственным убежищем. Пока однажды ночью его робот‑пылесос не «сошёл с ума». Сначала издавал странные звуки, затем в приложении камера стала крутиться так, будто кто‑то через неё оглядывает гостиную.

После перезапуска неизвестный захватил динамик и начал при ребёнке орать «fuck» и расистские оскорбления. Домашний гаджет превратился в матерящегося «захватчика».

Оказалось, это не единичный случай: в Лос‑Анджелесе взломанный пылесос терроризировал собаку, в Техасе — похожие истории. Europol в докладе «The Unmanned Future» говорит о «цифровой материализации»: преступления и даже часть правоприменения всё больше становятся «безлюдными». Умный дом превращается в троянского коня в гостиной.

Исследователи безопасности давно предупреждали: у моделей того же бренда, что у Свенсона, были грубые уязвимости Bluetooth, плюс примитивная 4‑значная PIN‑защита. Производитель сначала сваливал вину на «утечки паролей» у пользователей, лишь под давлением СМИ признал реальные дыры.

Большинство IoT‑атак вообще строятся не на «крутом хакинге», а на банальной неосторожности: стандартные логины и пароли, открытый telnet/ssh — как бронированная дверь с ключом, торчащим в замке.

Иногда взлом проявляется не как скандальное шоу, а как тихий бизнес. Компания Proofpoint зафиксировала ботнет из более чем 100 тысяч устройств — холодильников, ТВ, роутеров. Каждый из «умных» приборов отправлял лишь немного спама, но суммарно сеть трижды в день рассылала по 100 тысяч писем. Так, незаметно, домашний холодильник работал «зомби‑сервером».

Europol подчёркивает: серьёзные атаки на умные дома в основном тихие. Злоумышленники предпочитают не кричащие матюки через колонку, а долгий сбор данных: планировка квартиры, распорядок дня, финансовая и интимная жизнь хозяев. Тихий шантаж и торговля «домашней» приватностью на чёрном рынке — уже сформировавшаяся ниша. Граница между онлайн‑и офлайн‑безопасностью стерлась: неосторожность в сети оборачивается физическим наблюдением и угрозами в собственном доме.

Параллельно меняется и поле «уличной» преступности. Дроны превратили контрабанду и доставку запрещёнки в трёхмерную игру в кошки‑мышки. В тюрьмах Канады квадрокоптеры сбрасывают свёртки прямо во двор, в Южной Америке беспилотники ведут самолёты с наркотиками к тайным полосам. В Испании перехватывали беспилотные мини‑подлодки‑«торпеды», способные автономно провести груз через Гибралтар.

То, что раньше было прерогативой государства (воздушная и подводная разведка), теперь доступно любому с доступом к AliExpress и пару толковых программистов.

Закон и полиция не успевают: «оружейнизация» гражданских технологий идёт быстрее регуляций. Преступникам не нужно изобретать дрон — достаточно купить, чуть допилить софт и массово штамповать «высокотехнологичные» орудия.

На этом фоне встаёт вопрос: как жить с машинами, которые всё больше похожи на существ с собственной волей? Роботы‑псы, гуманоидные платформы, манипуляторы вызывают «эффект зловещей долины» — они слишком живые в движениях, но без лица и души.

Поп‑культура («Чёрное зеркало», эпизод Metalhead) закрепила образ безжалостного робота‑охотника. Неудивительно, что появление Spot от Boston Dynamics в полиции Лос‑Анджелеса и Нью‑Йорка встретили волнениями: для ведомств это «инструмент для опасных задач», для горожан — предвестник киберпанковского мира, где тебя преследуют безликие механические псы.

Но есть и другой культурный сценарий. В Японии давно практикуют «нингё-кую» — поминальные обряды для неодушевлённых объектов. В храме Кофукудзи в префектуре Тиба проводили буддийские службы для списанных робособак Sony AIBO: их клали перед алтарём с бирками, на которых были имена и благодарственные записки владельцев: «Спасибо, что был со мной, когда я был одинок».

Для многих пожилых людей AIBO стал членом семьи, и избавиться от него как от мусора казалось предательством. «Всё наделено духом», объясняют монахи: даже робот, если между ним и человеком возникла настоящая связь.

Это резко контрастирует с западной традицией «Франкенштейна», где «ожившая машина» — угроза, требующая постоянного надзора. Так технологии вплетаются в культурный код и по‑разному перезапускают наши представления о себе.

По сути, то, как мы относимся к машинам, — зеркало того, как мы понимаем человека. Мы боимся быть под колпаком у непонятного алгоритма, но и в одиночестве ищем в машине собеседника и компаньона. ИИ‑ассистенты, чат‑модели, роботы‑питомцы становятся новыми контейнерами для наших чувств. Человек и машина постепенно входят в новый тип отношений — от конфликта и страха до привязанности и ритуалов прощания.

Этот сдвиг неизбежно ставит более жёсткий вопрос: меняется ли вместе с этим сама граница «что такое человек»? Мы — последняя «аналоговая» стража перед эпохой машин или уже первое поколение, которое вырастает внутри гибридного, человеко‑машинного мира?