Межсезонье

Если взять небольшой листок бумаги, продавить его пальцем, а затем капнуть в получившийся кратер чернил, вы получите схематический макет Новороссийска в трёх измерениях. Такой же густой кляксой этот приморский город разбрызгал свои маломерные поселки по склонам окруживших его холмов. Плотность и этажность застройки растут по мере приближения к центру. А когда чернила находят путь в давшем слабину бумажном бортике, они Цемесской бухтой выливаются в Чёрное море и чернят его чернее прежнего.

Это константа.

И в каждом доме окна горят одним цветом во все времена года, пока хозяева не сменят лампочку. Но я бывал здесь летом — что называется, в разгар сезона — и поздней осенью, когда проливные дожди стирают пёстрые краски даже с самых высоких елей. И знали бы вы, как погода способна влиять на человека! Но вы знаете. Летом я бы ни за что не заметил повисший на фасаде хрущёвки меж двух трёхстворчатых окон квадрат утеплителя — перед моими глазами плескалось Самое Синее в мире, и мне было попросту не до того.

Потому в июле, когда над головой в скверах мягко шелестела зелёная листва, улицы казались мне широкими и пустыми. Они горели запылённой плиткой, по которой я прошёлся до мемориала павшим защитникам города от фашистов. Это, по-видимому, действительно место силы: я прочёл все имена, и посреди них земля как будто дала слабину, выпуская из красно-звёздного лона нестерпимый свой пожар. А позади аллея манила меня к набережной. А набережная манила меня в море, в которое я дважды устроил заплыв, наплевав, в общем-то, на нормы приличия.

И летом, летом…

Набережная выглядит совсем иначе, чем осенью, когда с моря несутся холодные ветры, называемые здесь «моряками». Склонившиеся у парапета уличные музыканты наигрывают тоскливую мелодию, подходящую для финала любого среднебюджетного сериала. А люди — в лучших традициях дешёвой массовки — фотографируются и время от времени что-то друг другу кричат. Иногда соприкасаются губами. Тогда кажется, этот самый сериал снимали про твою жизнь. Вернее, про мою.

Не в том смысле, что она подошла к концу, нет. Просто все телодвижения природы в ноябре волшебным образом складываются в табличку с напоминанием о том, что ничего волнующего и интересного в жизни больше не будет. И пока я сижу в четырех стенах, эта свинцовая тоска поедает меня изнутри. Но поскольку свинец — не самый надёжный металл, мне хватает в конце концов сил оборвать путы и выйти на улицу. Где свежесть вступает в химическую реакцию со свинцом (мою пятёрку по химии тянула половина преподавателей), превращая тот в тёплую тоску, знаете ли, с нотками ностальгии.

Тогда кажется, что раньше жить было значительно проще, когда погода не имела власти надо мной. И вообще, всё в мире было куда последовательнее. И неясно, в который момент всё пошло наперекосяк, и кто в этом всё-таки виноват: я или высшие силы? Ведь когда дождь льётся над морем — это неестественно! Мы все бежим от ливней на побережье, но стоит чуть-чуть, хотя бы на месяц, заглянуть за ширму, и попадаешь в закулисье, где курортный обман красят в курортный роман.

Когда листва осыпается, оказывается, что её в городе очень много: практически каждый тротуар обильно украшен красно-жёлтым пышным балдахином с обеих сторон. От влаги листья набухают, и их покров вздувается, как молочная пенка. Сначала я проваливаюсь в них ногами и шуршу, пока кроссовки совсем не вымокнут. А потом, убедившись в мягкости настила, падаю сам лицом вниз. И утопаю в тёплом цветастом море, не в силах раскрыть глаза. А когда всё-таки открываю — вижу и дно, и маленькие светлые камушки. Парочку я беру для своей парочки, ну и на память.

Выныриваю, и в бриллиантовом сиянии повисших на ресницах капель вижу расплывчатые силуэты элеваторов и амбаров, причалов и теплоходов. Они все на другом берегу, том, что отдан под портовую застройку. Жилых домов там немного — их, говорят, строили пленные немцы, и, как с подлинных трудящихся ганзейцев, с них уже сыпется штукатурка. По склону над той частью города проходит железная дорога, и из окна «Ласточки» хорошо видны нескончаемые полигоны с контейнерами, раскалёнными на солнце. Если прильнуть к другому окну, с противоположной стороны, увидишь домики. Как скалолазы, они пытаются взобраться на гору, но чем круче делается склон, тем большие сдаются. Такова промышленная часть города. Другая, жилая, отделена от неё мостом и живёт на своём берегу привычной потребительской жизнью.

А я тем временем плескаюсь в накатывающих волнах залива. Справа, похожая на буёк, болтается бабушка и норовит перевернуться, а я путаю стороны света. Но пока над головой светит августовское солнце, мне кажется, что вплавь я могу добраться отсюда в Турцию на одном дыхании. Черепаха и киты, на которых стоит земля, этого даже не заметят.

Новороссийск — город маленький, и всё здесь рядом. Прогулявшись среди павильонов Фестиваля хамсы на побережье, я вышел в парк, где празднество продолжалось. В вечерней темноте растворялся густой дым, поднятый мангалами, — здесь жарили шашлыки. И тут же оказался у привычной остановки, откуда уезжал на неизменной маршрутке «7 А», а в нескольких сотнях метров уже пролегала центральная улица с примкнувшим к ней торговым центром, символически разбитым на две части, связанные мостом. Из какого бы конца города не везла меня «ГАЗель», всякий раз я видел одну и ту же улицу, проезжая под переходным постом по пути к дому (не совсем моему, но тоже дружелюбному). Это многое говорит о планировке.

Мне рассказали, что за приличные вузы в Новороссийске считают Морской университет им. Адмирала Ушакова и филиал МГЭУ. Учат в них всяким премудростям, однако молодые умы, не желающие прозябать матросами в океане или инженерами в цехах, из Новороссийска ретируются. Впрочем, выпускники примерно в равных пропорциях покидают почти все города Необъятной. Поэтому, если закрыть глаза на Москву и повернуться к ней известным местом, демографическое соотношение остаётся примерно тем же.

И пока я прогуливался по клаустрофобическими дворикам со стыдящимися своей наготы деревьями в редкий солнечный осенний день, я их потихоньку начал понимать. На той мысли, что жизненный путь завёл в жизненный тупик, ловят себя с завидным постоянством все без исключения, хотя чему уж тут завидовать! Особенно в период всяческих созреваний. Когда кажется, что если вот-вот сейчас же не перевернуть всё с ног на голову, так и продолжишь стоять на руках, как дурак. Потом придёт осознание того, что ты всё это время опирался на ноги, но сам же за каким-то хреном смотрелся в кривое зеркало, хотя мог этого и не делать. Когда придёт? — вслед за первым снегом.

Если же отбросить все нелепые акробатические аллегории, гулял я не бесцельно, а искал расхваленные бублики с маком, которые готовят на местном хлебзаводе и продают тут же, в магазине при производстве. Они действительно оказались вкусными — не скрою. Поскольку город небольшой, выпечку успевают развезти по ретейлерам прежде, чем она остынет.

К слову, не одни бублики вернули меня в детские воспоминания, но и здешние магазины. Там, где традиционные торговые точки ещё сумели укрыться от сетевых оккупантов, угрожающе моргающих красными пятаками, всё ещё можно отыскать такие артефакты древности, как китайские колокольчики на двери и монетницы с рекламой пива или семечек. При мне в такой ларёк заглянули четверо мужчин, и каждый, как по договорённости, купил булку хлеба, пачку сигарет и бутылку хмельного — отличались только марки. Я бы тоже купил, но постеснялся.

Я думаю, причина осенней хандры глубинна и уходит корнями в историю человечества. За осенью ведь приходит зима, и до совсем недавнего времени это означало старт борьбы за выживание. Всякая зима могла стать последней, если ты не запасся дровами, не схоронил продуктов или если разбушевалась эпидемия. А коли передохнет скот, следующий год будет голодным. И в преддверии тяжёлых времён — не было и нет ничего зазорного в том, чтобы подумать о жизни и всём том, что ты в ней сделал не так. Так что, осенняя хандра — ни что иное, как ощущение близящейся вечной мерзлоты.

Я говорю «не было и нет», поскольку в мозгах человека мало что поменялось. Да, окоченеть на морозе в наше время можно разве что по синьке, но ведь льдом могут покрыться и сердца, и души. Теперь мы боимся того, что охладеем сами и что всё вокруг замёрзнет. Помните, как в песне: «Над землёй мороз — что ни тронь, всё лёд». Не то, чтобы к этому были какие-то реальные предпосылки, но когда каждый прохожий грустно пинает асфальт и смотрит на тебя с недоверием, наши города постепенно превращаются в подобия дальневосточных поселений, где вечная мерзлота давно наступила, и люди спасаются от неё, заливая себя водкой. Разница только в том, что мы живём на юге, и к нам весна всё-таки приходит, а вместе с ней перестраивается и биологический компас.

Таким образом, я вывожу теорию гидрологического детерминизма: те или иные проявления погоды запускают в людях генетически заложенные программы, переиначенные, может, на современный лад, но не критически. Поэтому наше настроение меняется вслед за временем года. Отсюда же берётся всё зло, какое только бывает в мире.

Возвращаясь в город с южной стороны по нагорному серпантину, я увидел практически киношную панораму горящего лентой огней ночного Новороссийска, не желавшего засыпать. И эти прибрежные огни, отделявшие море от суши, выглядели такими уместными среди этих карьеров и холмов.

А в другой раз я выехал на пригорок за рулём подлинного американского Ford Econoline, и передо мной раскинулись какие-то бесстыдно живописные рыжие горы. Вот представьте себе зелёные склоны, которые встречают вас при въезде на Кубань, и мысленно раскрасьте их таким тёмно-оранжевым акрилом. Мелкие листья ветром снесло в лобовое стекло, а среди лесов укрылось нефтехранилище. Дорога скользнула дальше по склону, а там, как водная горка, изогнулась, снова взбираясь уже на другую гору. Но мы туда не поехали, мы срезали самые красивые — как нам показалось — ветки и развернулись. Знаете, некоторые эпизоды фиксируются в памяти на всю жизнь, как фотоснимки.

Вы верно поняли — это было осенью, хотя небо оставалось безоблачным. Когда разгадаешь главную загадку осени, тоска отступает: опускает руки и уходит побеждённой. Тогда оказывается, что дело вовсе не в осени, а в голове.

Весь последний день моего бытия в Новороссийске изморось сменялась ливнем — он барабанил в окно, точно пьяный любовник. Но я не отчаивался и электрическую лампочку принимал за маленькое солнышко. А на следующий день тучи взаправду рассеялись. Улицы в городе очень узкие: не зная габаритов автомобиля, на них лучше не соваться. Особенно в час пик, когда по обоим краям проезжей части все займут свои парковочные места. Так, мы выехали на мост и снова покатили к вокзалу.

С Малой Земли в спины нам корабельным клином устремился каменный мемориал освободителям, и мне показалось — хотя глаз на затылке у меня ещё нет, — что каждый из истуканов улыбнулся нам и подмигнул. А может, и не нам.

Почётным караулом нас проводила шеренга портовых кранов. Бородатые таксисты, перебивая друг друга, совсем невежливо загомонили. Я бывал в Новороссийске дважды, не помню — было то летом или осенью. Может, зимой или весной. В конечном счёте, это вовсе не важно. Планета движется из перигелия в афелий, и больше не меняется ничего. Остальное — додумываем мы сами.