Психологические ловушки. Молчание — сила. Часть #02

Начало - Часть #01

Каждый из нас помнит подобные эпизоды из детства: тени веток на стенах, рисунки обоев, узоры на тканях — внезапно превращались в страшные морды неведомых существ, а облака — в добродушных бегемотиков. Этот трюк поисковика имеет своё название — парейдолия.

Он же замешан в другом «мошенничестве», которое называется «мондегрин» — когда ухо распознаёт в песнях другие слова. Всевозможные «Скрипка-лиса» (в оригинале — Скрип колеса) или «сосны и леганы» ( сосны-великаны в «Бременских музыкантах») — это поисковик, не распознав часть звуков-букв подменяет их, замещая близким по звучанию словообразованием.

Теперь обратимся к другому интересному проявлению этого инструментария.

Режиссёр Г.К.Данелия, описывал первый показ фильма"Не горюй!" первым лицам Грузинской ССР.

И мы начали смотреть картину. Самым активным зрителем оказался генерал. Когда на экране запели песню: «Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал, и грузинскую он песню по-мингрельски напевал…», — генерал, который сидел в первом ряду, обернулся, взглянул на нас с Резо и сказал:
— Ну, ну…
«Не надо было эту песню петь», — подумал я.
— Напрасно мы эту песню взяли, — шепнул мне на ухо Резо

Тишина — также как и темнота есть отсутствие сигналов об окружающем мире, об окружающей обстановке. И это само по себе может стать сигналом об опасности — ведь хищник в засаде замирает. В отсутствии сигналов и смыслов тревога начинает придавать таким паузам свои значения. Ни сам Георгий Данелия, ни его гениальный соавтор Резо Габриадзе не знали о настоящих мыслях генерала. Волнение, связанное с премьерным показом фильма, переживания за его дальнейшую судьбу придавали молчанию и краткой и предельно нейтральной генеральской реплике самые трагические смыслы:

Когда на экране появился парикмахер, которого играл Филиппов, генерал спросил:
— Это актер Сергей Филиппов?
— Да, — ответил я.
— Он у вас грузина играет?
— Да.
— Ну-ну.
«Надо было на эту роль грузинского актера взять», — подумал я.
— Не надо было Филиппова брать, — прошептал мне на ухо Резо.

Переживания будущих классиков кино за судьбу фильма погрузили их в тревогу и уже она начала думать за присутствующих в зале ответственных лиц.

Когда появилась Настя Вертинская, которая играла Мэри, русский генерал снова спросил:
— У вас и Анастасия Вертинская грузинку играет?
— У Анастасии Александровны мама грузинка, товарищ генерал, — сказал Дэви.
— Ну-ну, — повторил генерал.

И, наконец, по мере приближения к кульминации фильма, переживания его авторов также пришли к самой высокой точке внутренней драмы:

Мжаванадзе во время просмотра молчал, только один раз, когда убили офицера — жениха Мери, он повернулся ко мне (Дэви посадил нас с Резо прямо за Мжаванадзе) и спросил:
— А теперь будет трагедия?
— Да, еще двое умрут, Василий Павлович, — виновато ответил я и подумал:«Действительно, для веселой картины смертей у нас многовато».
Когда на экране, во время тризны, Серго Закариадзе сказал:
— Я хочу при жизни знать, что будут говорить обо мне после смерти, — генерал хохотнул, кто-то сзади грустно протянул:
— Да-а-а.
А Мжаванадзе вздохнул.«Сталина вспомнили», — подумал я.
— Про Сталина думают, — прошептал Резо.

Домысливание — своеобразный мондегрин. В условиях неопределённости тревога генерирует образы и ситуации, соответствующие своей структуре страхов и уязвимостей.

Вся мифология о том, что в советские времена режиссеры и журналисты что-то транслировали в народ «между строк» — она, в большей степени, основана на вот таком феномене «смыслового мондегрина». Зрители и читатели — в соответствии с собственной тревожностью — сами начинали видеть в произведениях и статьях свои смыслы, которые автор даже и не думал туда вкладывать.

Часто такие трактовки заслоняли оригинальную идею автора. Например, А.Тарковский сильно страдал от этого феномена и многократно объяснял, что он в своих фильмах не имел в виду ни диссидентских идей в частности, ни политику в целом. Он исследовал философские материи вневременного, общечеловеческого масштаба и, как раз, именно зрительские «мондегрины» не давали зрителям разглядеть истинные смыслы кинокартин.

По мере удаления от реалий того времени восприятие фильмов Тарковского, на мой личный взгляд, очищаясь от этих «спецэффектов», становится ближе к исходным идеям автора.

Эффект «смыслового мондегрина» лежит и в основе знаменитой «мхатовской паузы». Драматическая тишина после реплики актёра, предварительно «подогретая», подготовленная сюжетными коллизиями, давала возможность взволнованным за судьбы героев зрителям успеть «додумать» смыслы, привнести в смыслы автора свои мысли. Именно такие паузы делали зрителя, таким образом, в какой-то степени и соавтором того большого театра смыслов, который возникал, воспроизводился в его воображении при просмотре спектакля.

Хотя, по сути, эффект «мхатовской паузы» опирается на тот же, происходящий от «звериных» пластов нашей психики, алгоритм – мы сами заполняем своими смыслами «отсутствие сигнала», как дорисовывали контуры невидимого зверя наши далёкие эволюционные предки.

С такой точки зрения логично объясняется ещё один массовый феномен позднесоветского периода — постоянно включённый телевизор. Его могли не смотреть, все дома занимались своими делами — но телевизор должен было заполнять тишину. История нашей страны дала много поводов для тревог многих поколений, создавая некий общий тревожный фон. Поэтому сюда же органично вписывается феномен чтения «между строк» — тревожное сознание читателя заполняло отсутствие ожидаемой информации в прессе своими смыслами.

Продолжение — в следующей статье завтра.