Республика писем: почему Европа стала настолько богатой

Профессор экономики и истории Джоэл Мокайр в эссе для журнала Aeon задался вопросом о том, почему небывалые богатства и лучшие умы человечества сконцентрировались именно в Европе. Редакция vc.ru публикует перевод материала.

Откуда взялся современный западный мир и его беспрецедентное богатство? Полки книжных магазинов и библиотек ломятся от книг, написанных историками, экономистами, политологами и другими учёными — все они объясняют, как и почему в Европе 18 века начался процесс, который назвали «Великим обогащением».

Одно из самых старых и убедительных объяснений: всё дело в давней политической раздробленности Европы. Веками ни один правитель не был в состоянии объединить Европу так, как монголы и династия Мингов объединили Китай.

Своим успехом Европа не обязана какому-то врожденному превосходству европейской (или христианской) культуры. Скорее своей эмерджентности — сумме сложных и непредсказуемых результатов простых взаимодействий.

Современное экономическое чудо Европы происходит из случайных результатов действий различных институтов, но оно никогда не было запланировано заранее. Однако оно случилось и превратилось в двигатель экономического прогресса, благодаря которому основанное на образовании развитие Европы стало возможным и стабильным процессом.

Как это работало? Из-за политической фрагментации Европа стала полем продуктивной конкуренции между множеством её частей. Правители Европы постоянно соревновались за лучших мыслителей и творцов. Историк экономики Эрик Джонс назвал этот феномен «штатной системой».

У разделения на множество соревнующихся между собой государств была своя цена: между ними постоянно шли войны, кто-то всегда был зависим — это лишь немногие примеры ошибок координации. Однако многие современные учёные считают, что в долгосрочной перспективе фрагментация оправдала себя. В частности, постоянная конкуренция подстегнула научный и технологический прогресс.

Идея о том, что политическая фрагментация Европы оказалась полезной, несмотря на определённые минусы, давно знакома научному сообществу. В завершающей главе «Истории упадка и разрушения Римской империи» (1789 года) Эдвард Гиббон писал: «Сейчас Европа разделена на 12 мощных, хоть и неравных, королевств». Три из них он назвал «уважаемыми державами», а других «множеством меньших, но независимых государств».

Также Гиббон упоминал, что «желающие злоупотребить властью скованы атмосферой взаимного страха и стыда, царящей между государствами», добавляя: «Республики восстановили на своих территориях порядок и стабильность; монархии впитали принципы свободы или, по крайней мере, законодательного регулирования; в том или ином виде, честь и верховенство закона реализуются в большинстве государств, поскольку таков дух времени». 

Другими словами, государства враждовали и служили друг другу примером, что не позволяло им стать совсем уж авторитарными. Гиббон также отмечает, что «в состоянии мира развитие образования и производства ускоряется за счет симуляции существования множества активных конкурентов». Другие мыслители эпохи Просвещения, — к примеру, Дэвид Юм и Иммануил Кант — считали так же. 

Начиная с реформ Петра Великого в России и заканчивая спешной технологической мобилизацией в США в ответ на запуск советского Спутника в 1957 году конкуренция между государствами всегда была мощным двигателем экономики. 

Однако — и это, пожалуй, более важно — «штатная система» не давала политическим и религиозным властям полностью ограничивать прогресс. Если консервативный правитель решал покончить с еретическими и подрывными (то есть оригинальными и креативными) идеями, его самые одарённые подданные могли просто перебраться в другую страну.

Но тут есть и контраргумент: политической фрагментации было недостаточно. Индийский субконтинент и Ближний Восток были фрагментированы на протяжении большей части своей истории, а Африка и того больше, однако в этих частях света Великого обогащения не было. Очевидно, им не хватало чего-то ещё. 

Размер «рынка», в условиях которого жили интеллектуалы — элемент научного и технического прогресса, который обычно получает мало внимания. Например, в 1769 году Мэтью Болтон писал своему партнеру Джеймсу Ватту: «Я не вижу смысла в том, чтобы производить двигатель только для трех стран; однако смысл есть в том, чтобы производить его для всего мира».

Что было справедливо для паровых двигателей, в той же мере подходило и для книг и эссе по астрономии, медицине и математике. Авторы этих трудов терпели издержки, так что для них размер рынка был важен. Если бы фрагментация означала, что каждый инноватор мог рассчитывать лишь на небольшую аудиторию, то у людей не было бы мотивации изучать что-то новое.

Однако в ранней Европе Нового времени политическая и религиозная фрагментация не мешала инноваторам связываться с аудиторией. Каким бы разобщённым ни был политический ландшафт того времени, в интеллектуальном и культурном сообществе царило единство. 

Европа предлагала более или менее цельный рынок для идей. Более того, весь континент опутывала сеть из образованных мужчин и женщин, так что эти идеи было кому распространять. Корни европейского культурного единства лежат в античном наследии — латынь для интеллектуалов того времени была lingua franca, общепринятым языком. Объединяла жителей и структура средневековой Католической церкви. Ведь задолго до того, как термин «Европа» вошёл в обиход, эти территории называли «Христианским миром».

Хотя на протяжении большей части Средневековья интенсивность интеллектуальной активности (в плане как количества участников, так и горячности дебатов) была относительно низкой, после 1500 года мыслители из разных государств уже общались между собой. 

В ранней Европе Нового времени границы стран мало что значили для малочисленного, но живого и мобильного сообщества интеллектуалов. Несмотря на то, что средства передвижения тогда были медленными и не слишком комфортабельными, многие из ведущих мыслителей Европы постоянно перемещались между государствами. 

Возьмем, к примеру, рождённого в Валенсии Хуана Луиса Вивеса и Дезидерия Эразма Роттердамского, двух из наиболее заметных лидеров гуманизма в Европе 16 века. Вивес учился в Париже, большую часть своей жизни прожил в Фландрии, но в то же время был членом оксфордского Колледжа Корпус-Кристи. Также он какое-то время обучал Мэри, дочь Генри VIII. Эразм же постоянно перемещался между Лёвеном, Англией и Базелем. Также он успевал заезжать в Турин и Венецию. А в 17 веке интеллектуалы стали ещё более мобильными.

Идеи интеллектуалов Европы распространялись ещё быстрее. Изложенные на письме мысли разлетались через печатную прессу и значительно улучшенную систему почты. А в относительно плюралистичной по сравнению с Ближним Востоком Европе консерваторы, пытающиеся ограничить новые идеи, терпели поражение. Репутация интеллектуальных суперзвёзд вроде Галилея и Спинозы была настолько высока, что если у них портились отношения с местными цензорами, они легко могли найти издателей за рубежом.

«Запрещённые» труды Галилея быстро вывезли контрабандой из Италии и опубликовали в протестанских городах. Например, «Беседы» (Discorsi) выходили в Лейдене в 1638 году, а «Диалог» (Dialogo) был перепечатан в Страсбурге в 1635 году. Ян Риверц, издатель Спинозы, на титульной странице «Трактата» написал «Гамбург», чтобы обмануть цензоров, хотя книга и выходила в Амстердаме. Из-за того, насколько разделены были государства, интеллектуалы Европы были свободны. Мыслителям Китая или Оттоманской империи такое и не снилось.

После 1500 года уникальная комбинация из политической фрагментации и пан-европейских институтов повлияла на то, как циркулировали новые идеи. Книги, написанные в одной части Европы, попадали в другие. Вскоре их читали, цитировали, копировали, обсуждали и комментировали повсюду. Когда где-то в Европе случалось научное открытие, его проверяли во всех углах континента. 

Через 50 лет после публикации De Motu Cordis (1628), трактата Уильяма Генри о циркуляции крови, британский врач и мыслитель Томас Браун вспоминал об открытии Генри так: «Поначалу труд о циркуляции крови осудили во всех школах Европы. Но затем известные врачи его постепенно подтвердили и встроили в свою практику».

Интеллектуальные знаменитости того времени обращались к всеевропейской аудитории, а не локальной, и обладали репутацией на всём континенте. Они считали себя гражданами «Республики писем», которую, по словам французского философа Пьера Байля (одного из её центральных фигур) они считали свободной державой, империей правды. Эта политическая метафора несколько надумана, однако она выражает черты сообщества, определившего облик рынка идей. Очень конкурентного рынка.

Более того, европейские интеллектуалы практически всё подвергали сомнению и постоянно демонстрировали свою готовность покушаться на святое. Совместно они решили вести научную работу открыто. 

Вернёмся к Гиббону: он заключил, что философ, в отличие от патриота, склонен считать Европу единой «великой республикой», в которой баланс сил всё время меняется, а процветание некоторых наций «может как возвыситься, так и угаснуть». Однако это восприятие Европы как целостной сущности гарантировало «общее состояние счастья и единую систему искусств, законов и манер». В итоге, как писал Гиббон, Европа «выгодно отличалась» от других цивилизаций.

Интеллектуальное сообщество Европы пользовалось благами двух миров: интегрированного международного академического сообщества и системой из конкурирующих государств. 

Итогом стали многие компоненты того, что впоследствии назовут Великим обогащением: вера в социальный и экономической прогресс, растущее уважение к научным и технологическим инновациям и распространение научной программы по Бэкону — то есть методологически и эмпирически обоснованной, — с прицелом на экономический рост. Натурфилософы и математики Республики писем 17 века сделали своим основным инструментом экспериментальную науку и стали использовать всё совершенствующуюся математику в качестве метода познания и кодификации природы.

Идея основанного на образовании экономического прогресса, ставшего основным двигателем Индустриальной революции, всё еще считается противоречивой, и совершенно справедливо. В 18 веке было сделано мало открытий, обязанных своим появлением только науке, хотя после 1815 года их становилось всё больше. Однако без постоянно растущего понимания природы ремесленный прогресс 18 века (особенно в текстильной индустрии) неизбежно прекратился бы.

К тому же, в создании некоторых изобретений всё равно участвовали образованные люди, даже эти изобретения нельзя было назвать полностью наукоёмкими. 

Например, морской хронометр, одно из самых важных изобретений эры индустриальной революции (хоть и редко упоминаемое в качестве её части) своим появлением обязано более ранним трудам математиков и астрономов. Первым из них был нидерландский математик и астроном 16 века Джемма Рейнерсцон, более известный как Гемма Фризиус. Он предположил возможность того, что Джон Гаррисон (гениальный часовщик и создатель морского хронометра) осуществил в 1740 году.

Наука развивалась не только благодаря своей открытости и растущему международному рынку идей. Важную роль сыграло появление новых инструментов для натурфилософских исследований. Наиболее важные включают в себя: микроскоп, телескоп, барометр и современный термометр. Все они появились в первой половине 17 века. 

В физике, астрономии и биологии эти инструменты помогли побороть многие заблуждения, оставшиеся от античных учёных. Открытие феноменов вакуума и атмосферы стимулировало появление атмосферных двигателей. В свою очередь, паровые двигатели сподвигли учёных на исследование физической стороны процесса превращения тепла в движение. И более чем через сто лет после появления первой паровой машины Ньюкомена была открыта термодинамика.

В Европе 18 века чистая наука стала всё чаще взаимодействовать с инженерией и механикой. Такое соединение дескриптивных знаний («что?») со знаниями в форме предписаний («как?») принесло положительный результат — появилась автокаталитическая модель. Она означает системы, в которых прогресс после определенного этапа начинается идти сам по себе. 

В этом смысле основанный на знаниях прогресс — один из самых стабильных исторических феноменов, хотя для его стабильности и нужно множество условий, а также объединяющий их конкурентный и открытый рынок идей.

Европейское (и мировое) Великое обогащение не было чем-то неизбежным. Если бы изначальные условия совсем немного изменились, или по ходу развития Европы произошли бы какие-то эксцессы, Великое обогащение могло вовсе не случиться. Если бы политические и военные изменения шли иначе, власть могла оказаться в руках консерваторов, которые непременно встретили бы новые и прогрессивные идеи в штыки. 

В триумфе научного прогресса и стабильного экономического роста не было ничего предопределённого. Точно также не было предопределено становление Homo sapiens доминирующим на планете видом.

Результатом существования рынка идей стало европейское Просвещение, в котором вера в научный и интеллектуальный прогресс стала основой для создания амбициозной политической программы. А она, хоть и имеет множество недостатков, всё ещё доминирует в европейской политике и экономике. 

Несмотря на последние негативные события, запущенные в 16 веке силы технологического и научного прогресса, судя по всему, остановить невозможно. В конце концов, мир до сих пор состоит из конкурирующих субъектов и вряд ли в обозримом будущем приблизится к унификации. Наш рынок идей активен как никогда, а инновации появляются невероятно быстро. Пока что мы собрали технологические плоды с нижних ветвей древа познания, но лучшие из них ещё впереди.