«Из тысячи стартапов, родившихся на модной волне, выживает десять»

Управляющий партнёр фонда Maxfield Capital Александр Туркот рассказал vc.ru об инвестициях в зарубежные проекты, слабостях российского рынка и будущем предпринимательства в стране.

В 2012 году Александр Туркот покинул пост директора ИТ-кластера «Сколково», чтобы вернуться в бизнес: уже через год вместе с партнёрами Олегом Кужиковым и Александром Лазаревым он основал инвестиционный фонд Maxfield Capital. Якорным инвестором нового фонда на $100 млн стали структуры бизнесмена и президента фонда «Сколково» Виктора Вексельберга.

Maxfield Capital должен был инвестировать в российские проекты, в частности, в выпускников «Сколково» и других российских институтов развития. Но из 25 проектов, которые фонд профинансировал за четыре года с момента своего основания, местное происхождение имеют только пять. За это время фонд с прибылью продал долю в пяти компаниях. В третьем квартале 2017 года Maxfield начинает привлекать капитал для создания второго фонда.

График путешествий Александра Туркота во многом определяется географией инвестиционного портфеля фонда: своё время почти в равных пропорциях он делит между Тель-Авивом, Нью-Йорком и Москвой.

В интервью vc.ru Туркот рассказал, почему его фонд, изначально ориентированный на Россию, инвестирует в основном в проекты за её пределами; в чём он видит преимущества и слабости российского рынка технологий, почему закончился поток идей из институтов развития и когда появится новое поколение отечественных ИТ-проектов.

vc.ru: в этом году вы собираете второй фонд Maxfield Capital. В нынешней экономической ситуации это сложно?

Это непросто. Нынешняя ситуация на рынке кардинально отличается от той, что была пять-семь лет назад. Тогда впервые появлялись российские фонды с хоть отчасти внятной стратегией и осознанным подходом к формированию портфеля. Мы собирали первый фонд в это же время (Maxfield Capital был запущен в 2013 году — vc.ru).

На дворе стояли «жирные» годы: нефть стоила $100, совершенно иными были и политическая, и макроэкономическая ситуация. Много надежд возлагалось на институты развития: «Роснано», «Сколково», РВК и другие, — они появлялись один за другим, и казалось, что вот-вот «расцветут все цветы».

Сегодня в России, пожалуй, нет олигарха или даже просто состоятельного человека, который бы не попытался поиграть в технологические инвестиции. Кто-то преуспел, как Алишер Усманов, кто-то — нет. Для стартаперов венчур тоже был модой, эдакой хипстерской штукой: вспомните бесконечные тусовки в Digital October, которые проходили чуть не каждую неделю и собирали по пять-шесть сотен участников.

Та эпоха закончилась. Люди, которым венчур казался способом заработать лёгкие деньги, вытянуть счастливый лотерейный билет, или те, кто просто поддался моде, отсеялись. Пена сошла — как среди инвесторов, так и среди предпринимателей.

Но этот период имел свои последствия: амплитуда «попробовал — не получилось» привела в том числе и к уменьшению общего количества денег на рынке. А деньги «на приключения» (игра слов на английском venture — adventure — vc.ru) стали давать по-другому.

Сегодня российский венчурный рынок переходит к более прагматичному подходу. На инвестиции смотрят как на системный и долгосрочный бизнес, который зарабатывает разумные деньги — 18-20% IRR (внутренняя норма доходности, которая показывает уровень отдачи от инвестиций — vc.ru) в год. Хотя это не отменяет надежды инвесторов на то, что где-то выскочит джекпот и удастся «срубить» миллиард.

А для стартапов хорошо или плохо, что денег на рынке стало меньше?

Это нормально. Российский венчурный рынок переболел всеми возможными болезнями роста, но в любой стране, которая только становится на этот путь, рынок проходит подобный начальный этап эволюционного развития. Сейчас началась специализация и профессионализация. И это, несомненно, хорошо.

Обилие денег на венчурном рынке не очень полезно. Это не рынок недвижимости, где большое количество средств позволяет продавцам и девелоперам больше строить и больше продавать. Для технологических проектов «шальные» деньги скорее вредны.

Когда предприниматель приходит на рынок с бизнесом, реальная цена которого $1 млн, а к нему стоит очередь инвесторов, готовых принять оценку в $10-15 млн, это здорово только на первый взгляд. Проходит первый этап, бизнес проедает деньги инвесторов — и на посевной стадии это нормально. Но через год проекту нужно поднимать новые инвестиции, а он его не стоит даже тех денег, в которые его оценили инвесторы. На следующем раунде он должен показать капитализацию в $15-20 млн, а её нет.

У компании есть нормальный жизненный цикл, и рост от раунда к раунду должен быть логичным. Это важно не только для инвесторов, но и для самих предпринимателей: размытие их долей должно происходить постепенно. Если основатель на ранней стадии продал 50% бизнеса, он рискует через полтора года увидеть себя в новом качестве — «сотрудником с бонусом» в размере 3-5% от опционного плана. Жаль, мало кто на начальном этапе просчитывает такую перспективу.

Подобный опыт приобретается только через пробы и ошибки. Если раньше все хотели быть балеринами и космонавтами, потом брокерами на бирже или сотрудниками нефтяных корпораций, то сейчас все хотят сделать свой стартап. Но нужно понимать, что успешный стартап чаще всего начинается с нескольких лет тяжелого, порой круглосуточного труда без возможности нормально общаться с семьей, и не очень сытого существования.

А с точки зрения привлечения инвестиций в фонд что-то поменялось?

Всё, что я сказал выше, касается и инвесторов. Подход «а давайте сейчас соберём денег, раскидаем пошире и будем сидеть, ждать, когда они нам принесут миллиард», не работает — все это поняли.

Повторюсь, «шальных» денег стало меньше. Но, с другой стороны — и мы это видим по инвесторам, которые к нам обращаются, — люди, которые заработали деньги долгим трудом на менеджерских позициях, хотят сохранить их и преумножить, рассматривая для этого новые инструменты.

Ещё два-три года назад существовало больше возможностей: были банковские депозиты — надежный способ зарабатывать 10-12% в год, можно было вложить деньги в недвижимость, которая и ренту приносила, и росла в цене, кто-то инвестировал в рынок акций.

Все эти инструменты сегодня практически не работают. Депозиты или бонды в российских банках приносят 2-4% годовых, а в мировых — если человек хочет защитить своих сбережения от валютных колебаний — и вовсе нулевую доходность. Недвижимость стала волатильной настолько, что непонятно, как в неё инвестировать. В результате люди стали искать альтернативные способы инвестировать свои деньги.

Но у этой ситуации есть свои плюсы. Если мы посмотрим на большие family-офисы (частная управляющая финансовыми активами компания — vc.ru) на Западе, они всегда диверсифицируют свой портфель: 30-40%, например, инвестируется в бонды, 20-30% в сырьевые активы — золото, платину, и только 10-15% в так называемые высокорисковые активы. Это и есть венчур: можно рискнуть и заработать много, а можно — мало, или совсем потерять деньги.

Средний класс предпринимателей, которые заработали какие-то деньги, так или иначе уже попробовал себя в роли ангелов-инвесторов: помогли с проектом брату, свату или племяннику. Люди потратили от нескольких десятков до сотен тысяч долларов, и, как правило, неудачно. Не все они потеряли деньги, но многие приобрели «чемодан без ручки» — проект, который непонятно как развивать дальше.

У этих людей сейчас появился интерес к работе с фондами, которые инвестируют системно, а не гадают в поисках удачного проекта. Помимо специализации и аналитической базы, фонды имеют профессиональные связи и понимание системы отношений на рынке. Конечно, везение в инвестициях — немаловажный фактор, но просчитать его нельзя, поэтому в первую очередь важен системный подход.

Общеизвестная статистика венчурных инвестиций примерно такова, что из десяти портфельных компаний три умрёт, ещё три, может быть, вернут свои деньги без особой прибыли; две-три заработают каждая по 200-300% — двукратно или троекратно окупят инвестиции. И только одна из десяти — если повезет — заработает в семь, десять или даже в сто раз больше первоначальных инвестиций и «сделает» фонд.

Но предугадать «на берегу», кто из них будет кем, конечно, нельзя. Инвестируя, ты рассчитываешь или надеешься, что все они будут суперуспешными звёздами.

Давайте всё-таки вернёмся к вопросу про сбор денег на ваш второй фонд. Что в новой ситуации поменялось для вас?

Сегодня сложнее собирать деньги не только потому что рынок поменялся. Второй фонд поднимать не менее сложно, чем первый. Это как прыжок с парашютом: прыгая впервые, ты не знаешь, что тебя ждет, а вот во второй раз — очень страшно. Зато если решишься на третий — считай, привык.

По формальным критериям мы начинающая управляющая компания. Поскольку у нас нет достаточной статистики экзитов (выходов из инвестиций — vc.ru), и результатов закрытия фонда (показатель, демонстрирующий насколько успешно команда фонда вкладывала деньги инвесторов — vc.ru), нам сложно рассчитывать на привлечение институциональных денег — пенсионных фондов, страховых компаний и так далее. В фокусе нашего внимания сегодня частные инвесторы: family-офисы, бизнес-ангелы.

Но у нас есть преимущество — географически диверсифицированный портфель проектов. Нам есть что показать местным инвесторам в Англии, Израиле и США.

В первом фонде у вас был якорный инвестор. Сейчас вы ищете большей независимости? Есть мнение, что если ты зависим от одного инвестора, то достаточно сложно заниматься инвестициями как бизнесом и добиться чего-то на глобальном уровне.

Мы независимы и всегда были такими. Первые год-полтора, когда любая наша инвестиция воспринималась как инвестиция family-office Вексельберга, мы посвятили построению самостоятельного бренда. Важно, что и сам Вексельберг не считал нас «каптивным» (зависимым от одного или нескольких инвесторов — vc.ru) фондом — для этих целей в США существует большой и успешный фонд CNTP, прекрасно справляющийся со своей задачей.

Проблема взаимоотношений с инвесторами фонда, конечно, существует. Чем менее крупный инвестор, чем меньше у него опыта — например, это недавний бизнес-ангел — тем меньше он ориентируется в процессе, больше нервничает и доставляет хлопот. То звонит в полночь «расскажи-покажи-давай компанию вызовем отчитываться», то вдруг острота проходит, и он исчезает на три-четыре месяца.

Понимания того, что это системная работа, у таких инвесторов меньше. Поэтому, наверное, если в фонде их много, работать сложнее. Никто не хочет иметь у себя сотню LP (limited partners, инвесторы фонда с миноритарными долями — vc.ru). На мой взгляд, оптимально иметь не больше 10-15 партнеров-инвесторов.

Я правильно вас поняла, что в новый фонд вы планируете привлечь инвесторов из разных стран? Зачем вам это нужно?

Обязательно. Стать международным фондом не только по портфелю, но и по составу инвесторов — наша цель в краткосрочной перспективе. Посмотрим, получится ли реализовать планы в полном объеме.

Пытаетесь «убежать» от российских денег?

Ну кто же бегает от денег! Российские проекты нам очень интересны. А то, что российские инвесторы сегодня внимательно смотрят на глобальные рынки — не секрет. Венчурные фонды — один из удобных и прозрачных инструментов, чтобы туда выйти.

Но инвестируете вы при этом в основном в зарубежные проекты. Почему?

Исторически целью нашего фонда были как раз инвестиции в российские проекты, помощь в их продвижении на глобальных рынках. Мы рассчитывали на системные «воронки» проектов, организованные институтами развития — такими, например, как «Сколково».

К сожалению, количество компаний, интересных для инвестиций, оказалось ниже ожидаемого. Фонд рос и развивался, нам нужно было куда-то вкладывать деньги, а проектов не хватало. Партнёры фонда изначально чувствовали себя вполне комфортно в разных юрисдикциях, поэтому начали искать проекты там.

Где-то мы начинали, и спустя какое-то время понимали, что не хотим там работать. В агротехническом сегменте внимательно смотрели на Испанию, проинвестировали в хорошую компанию Agroptima (в феврале 2015 года Maxfield лидировал в раунде финансирования на €700 тысяч — vc.ru).

Но постепенно работать стало некомфортно и им, и нам. Все инвесторы компании были испаноговорящими, каждый документ приходилось переводить для нас на английский. К тому же, оказалось, что для инвесторов из неевропейских стран в Испании довольно неудобное налоговое законодательство. Мы рассчитывали, что Испания станет для нас следующей точкой роста, но поняли, что ошибались, и через год вышли из проекта, заработав вполне достойный IRR — 70%.

А вот британский рынок для нас оказался комфортен, и Brexit (референдум о выходе Великобритании из Еврозоны, прошедший в июне 2016 года — vc.ru) нам даже помог. На волне паники мы закрыли ряд хороших сделок, и сейчас в Великобритании у Maxfield четыре компании, на подходе пятая.

Достаточно неожиданно Maxfield вышел в Австрию. Наши аналитики давно внимательно смотрели на технологические проекты в области финансовых сервисов. На конференции мы познакомились с основателями компании кредитования малого и среднего бизнеса Finnest (в декабре 2016 года Maxfield возглавил раунд инвестиций на $1 млн — vc.ru). Нам понравилась компания и сами предприниматели — взрослые ребята, никаких пионерских игр.

Австрия — маленькая страна, поэтому австрийские стартапы изначально направлены на внешний рынок. Finnest уже вышла в Словакию, сейчас в процессе выхода в Германию и Швейцарию, а до конца года рассчитываем привести их и в Россию.

Нам симпатичны скандинавские страны. Один стартап в Финляндии у нас уже есть, мы посматриваем на Швецию и Данию — ровно по той же причине, по которой смотрели на Австрию. Из-за ограниченности внутреннего рынка компании в этих странах сразу думают о международном развитии. При этом они не перегреты деньгами: скандинавские инвесторы, как правило, инвестируют на более поздних стадиях.

Несмотря на то, что в мировых рейтингах Maxfield находимся достаточно высоко (Туркот приводит в пример данные сервиса Mattermark, где Maxfield занимает 109 место в мире среди фондов, инвестирующих на стадии А. Российский фонд Runa Capital в этом же зачёте — на 363 месте, Flint Capital — на 581 — vc.ru), мы небольшой фонд, и нам сложно на равных конкурировать с игроками первого уровня, скажем, в Калифорнии. Переплачивать или довольствоваться проектами «второй свежести» нам не хочется, поэтому пытаемся продвигать свою уникальность, в том числе географическую.

В чём она заключается?

Каждый фонд должен предлагать что-то своё — и инвесторам, и, в первую очередь, стартапам. В дополнение к Москве у нас есть три «места силы» — Нью-Йорк, Лондон и Тель-Авив, — где мы ощущаем себя «своими». У нас есть связи, есть понимание среды, менталитета. Кроме доступа к качественным проектам, есть ещё и доступ к инвесторам, местным корпорациям и так далее.

Зачем это нужно? Про США понятно — это крупнейший рынок, если тебя на нем нет, то ты не существуешь. Мы выбрали точкой присутствия Нью-Йорк, поскольку верим, что Восточный берег — от Бостона до Филадельфии — не менее качественный источник технологических проектов, чем Калифорния.

Израиль — StartUp Nation, конвейер проектов, востребованных во всем мире. Лондон — крупнейший европейский технологический хаб. И венчурная среда этих стран нас принимает, мы не ощущаем себя чужими, «каким-то русским фондом».

А вы считаете Maxfield русским фондом или фондом с русскими корнями?

Давайте не будем про корни: я родился и вырос в Ташкенте, уехал в 1990 году из Советского Союза, жил в Израиле и США, подолгу работал в Европе и Азии, в России живу и работаю последние десять лет. Какая разница, какие корни — важно, какие цветы и плоды. По этой причине Нью-Йорк или Израиль мне очень понятны: там за всеми тянутся какие-то корни.

В России мы видим ряд серьезных конкурентных преимуществ и используем их для усиления позиций фонда. Первое — кадровый резерв. Я всегда привожу этот пример: компания, которая подняла раунд А, должна вырасти из пяти человек до двадцати по щелчку пальцев. Если на сбор команды тратится полгода — это прямая дорога к провалу.

В Калифорнии кадры невероятно дороги, и постоянный дефицит специалистов. В Израиле инженеров тоже не хватает. А мы научились решать проблему подбора квалифицированных технических кадров для наших портфельных компаний с помощью российских инженеров. Отличный пример — компания RuBrain. Её основал Василий Воропаев, в прошлом создатель успешного ресурса Free-lance.ru (Fl.ru). Он переехал в Калифорнию и помогает своим клиентам там с подбором программистов в России, Белоруссии, Украине. Сейчас плотно работаем вместе.

Второе преимущество России — возможность организовать необходимое для любой начинающей компании первое рыночное внедрение, так называемый market traction. Это крайне существенный этап проекта, повышающий шансы на общий успех.

У крупных компаний — например, операторов Vodafon, Deutsche Telecom, AT&T — как правило, очень сложная процедура внедрения новых продуктов, у которых нет рыночного опыта. Мы стараемся «приземлить» наши зарубежные компании в российских корпорациях, чтобы здешний рынок стал для них «трамплином» для выхода в другие страны.

Вы не так давно говорили, что вам интересны Adtech или Agrotech, но из одной Agrotech-компании вы вышли, а из рекламных технологий, кажется, так никуда и не проинвестировали. Недавно, я знаю, вы интересовались космосом. На проекты из каких отраслей вы сейчас смотрите?

Писать на вывеске, что фонд направленно интересуется искусственным интеллектом или большими данными, или машинным обучением, — я перечисляю модные сегодня словосочетания, — мы не будем. В этих направлениях несётся шумная волна денег, проектов и предпринимателей, и отделить в этом потоке пену от качественных проектов очень сложно. А «пенки» — самые перспективные проекты — снимают top-tier фонды или большие корпорации.

Потом пена сходит — из тысячи стартапов, родившихся на модной волне, выживает десять. И вот на выживших можно смотреть. Анонсировать свою стратегию в том или ином направлении на следующие пять лет мне кажется бессмысленным — мир технологий меняется слишком быстро.

Взгляните хотя бы на последние пять лет. В моем понимании, когда домохозяйки обсуждают биткоин, инвестировать в него уже поздновато. Либо, наоборот, стоит подождать, пока пройдет массовый ажиотаж.

Совсем недавно все говорили про геолокационные сервисы — Foursquare и его клоны — где они теперь? Потом заговорили про «облачные» вычисления и SaaS (программное обеспечение «по запросу», когда обработка операций происходит удаленно, в «облаке» - vc.ru). Теперь волна сошла на нет, осталось только настоящее, успешное. У нас есть проекты по модели SaaS — Jelastic, например.

Недавно проинвестировали в ИИ-проект бывшего гендиректора Lingualeo и бывшего вице-президента Evernote Дмитрия Ставиского. Это Edwin — чатбот для изучения языка, в первую очередь, английского (осенью 2016 года Maxfield вложился в компанию вместе с американским фондом General Catalyst, размер сделки не раскрывался — vc.ru). В январе-феврале Edwin представил продукт и сейчас он хорошо растёт в Южной Корее и странах Латинской Америки.

А как вы определяете перспективные для вас отрасли?

Аналитическая группа фонда регулярно проводит так называемые «спринты»: берётся узкий индустриальный сегмент, например, логистика, управление недвижимостью, eHealth, фудтех, «интернет вещей», и на него обращается взгляд «сверху». У нас есть доступ к базам данных, к отчётам — мы смотрим, сколько на этом направлении за последние пару лет совершено сделок, на какие суммы, в каких раундах, сколько было выходов. Определяем тренд и потенциальный размер рынка.

Дальше составляем шорт-лист интересующих нас компаний, которые год назад прошли через очередной раунд. С большой долей вероятности в ближайшее время они будут поднимать следующий. К таким приходим сами. Мы активны на рынке, и через одно-два рукопожатия практически всегда можем выйти на основателей компании. Если нет — инициируем телефонный разговор или встречу, рассказываем, что наш фонд может предложить.

Каждый год осенью один из самых влиятельных фондов Кремниевой долины Kleiner Perkins выпускает отчёт с прогнозом 20-30 трендов на будущий год. Но если вы посмотрите эти отчёты ретроактивно — я проделал такое упражнение — поймёте, что в 30-40% случаев они говорят крайне очевидные вещи, а в остальном довольно часто ошибаются.

Так что какими будут направления приоритетных инвестиций для второго фонда, я пока сказать не готов. Мы соберём его к концу года и сядем думать, анализировать, проверять информацию.

Существует мнение, что сейчас выгоднее инвестировать в офлайн-бизнес. Вы сами недавно вместе с ресторатором Дмитрием Борисовым (совладелец ресторанов «Маяк», «Жан-Жак» и других) открыли ресторан в Тель-Авиве.

В первую очередь я против дилетантства — будь то ИТ-проекты или рестораны. Сам я по образованию инженер, много лет проработал в области высоких технологий, и, смею надеяться, в этом неплохо разбираюсь. В ресторанах — нет.

Но мне давно хотелось найти в Тель-Авиве заведение, где можно будет отдыхать так, как мы любим — долгие застолья с длинными разговорами. Такого ресторана не находилось, пришлось открывать свой (смеётся). Но без профессионального ресторатора в лице Борисова и партнёров этой инвестиции скорее всего не случилось бы.

Мой подход к инвестициям таков: если ты разбираешься в какой-то отрасли, имеешь в ней практический опыт, инвестируй в проекты, имеющие к ней отношение. Умеешь хорошо делать кирпичи — не бросай это дело, не продавай кирпичный завод, чтобы начать заниматься футбольной командой, в управлении которой ты ничего не понимаешь.

Возвращаясь к вашему вопросу. Высокие технологии не надо непременно отождествлять с интернет-проектами. Есть три направления, которые не просто перспективны как бизнес, но будут двигателями цивилизации: это ИТ-технологии в любом виде, это альтернативная энергетика, и, конечно же, это биотехнологии. Все они так или иначе связаны с информационными технологиями. Поэтому мы с особым интересом смотрим на проекты на стыке индустрий и очень верим в их будущее.

Нас читают предприниматели, которые, возможно, придут завтра к вам в фонд за деньгами. С какими идеями и проектами стоит к вам идти?

Важно понимать, что идеи сегодня практически ничего не стоят, особенно если это бизнес-идея, не поддержанная серьезной научно-исследовательской работой или не построенная на уникальном технологическом преимуществе.

К нам можно приходить с любыми проектами, отвечающими базовым критериям: если у вас не просто идея, а работающий продукт; если проект растёт с точки зрения базовых метрик — продаж, числа пользователей и так далее; если у компании есть амбиции выхода на глобальный рынок.

Мы готовы разговаривать, смотреть и помогать всем, чем можем. Важнейший фактор помимо самого продукта — кто его делает. Профессиональная, мотивированная, амбициозная команда — главный критерий нашего выбора.

Вы имеете в виду какие-то качества, которыми должны обладать предприниматели?

Это должны быть энтузиасты, люди с горящими глазами. Мы стараемся им объяснить, что на несколько лет они попадут в кабалу к самим себе. То есть пытаемся отговорить (смеётся).

Объясняем, что надо будет не сломаться, не сдаться, продолжать «долбить». Это завидное качество, кстати, очень присуще израильтянам. Они упрямо и настойчиво будут «копать песок и пилить камни», чтобы построить что-то.

Есть мнение, что в Израиле сложно найти по-настоящему ценные проекты: вам могут продать ничего не стоящую идею и вы даже этого не поймёте. Как вы справляетесь с мастерством самопрезентации израильских предпринимателей?

Три-четыре года назад у всех было ощущение, что Израиль — страна молока и мёда в этом смысле: воткнул палку, и она зацвела, а ты знай собирай урожай, стриги миллиардные купоны. Даже появился отдельный сегмент рынка — посредничество при продаже израильских стартапов российским инвесторам.

Нет ни одного фонда и даже системного бизнес-ангела, который не попытался бы инвестировать в Израиль. Но успешных вложений при этом ненамного больше, чем на рынке других стран.

Я сам израильтянин и патриот этой страны, поэтому от меня не обидно прозвучит утверждение, что Израиль во многом — деревня, и не очень большая. Так что когда со стороны приходят люди с большими деньгами и желанием эти деньги во что-то вложить — радушные местные жители готовы сделать всё, чтобы удовлетворить желание гостей.

Мы же приходим туда иначе: я «здешний», живу в стране почти тридцать лет, здесь выросли мои дети. Со мной ведут дела не как с иностранцем. В этом преимущество «деревни»: здесь очень многое значит репутация, связи и количество общих знакомых. Как говорится, чтобы работать на глобальном уровне, нужно быть локальным. В каждой стране, это касается не только Израиля, важно быть «своим», хорошо вписываться в окружающую среду.

Вы ещё в начале нашего разговора сказали, что «Сколково» в момент появления «сняло сливки» проектов, а новые появляются медленно. Что должно произойти, чтобы они начали появляться — подрасти следующее поколение предпринимателей?

Новое поколение предпринимателей уже приходит. Но и нынешние должны пройти некоторый эволюционный цикл. Первый проект и первое вложение не обязаны быть удачными. Нужно браться за новое дело.

Это, кстати, большая психологическая проблема: начать после неудачи. На Западе, например, есть понятие «серийного предпринимательства»: первый, второй, четвёртый проект потерпели неудачу, а пятый взлетел. Так родились компании PayPal, Tesla, Evernote и многие другие. На Западе понимают, что все предыдущие попытки, даже неудачные — это бесценный опыт. В России же, к сожалению, если с первого раза не получилось — клеймо лузера тебе гарантировано.

А вы считаете, стоит давать второй шанс?

Конечно. Боязнь ошибки — это психологический барьер, он преодолим. Надо спокойнее относиться к неудачам, видеть в них трапмлин для следующих успехов.

#Интервью