Так случилось, что, когда я поступил в Кембридж, я мог решать такие вопросы, как очень умеренный объем математики, которым я тогда владел, с равной легкостью допускал точки Ньютона, двойки Лейбница или тире Лагранжа. Таким образом, я приобрел отвращение к рутинным исследованиям этого места и проглотил статьи Эйлера и других математиков, разбросанные по бесчисленным томам академий Санкт-Петербурга, Берлина и Парижа, к которым я обращался в библиотеках, к которым я обращался. При таких обстоятельствах не было ничего удивительного в том, что я воспринял и проникся высшей силой нотации Лейбница.