Мишель Фуко все еще актуален?

#не_критично_о_книгах #умные_книги_от_вероники

Представьте, что вас просят составить ультракороткую историю философии. Возможно, перед вами стояла задача втиснуть невероятно обширное разнообразие самой философии всего в несколько постов. Вы могли бы принять решение искать единственное слово, которое лучше всего отражает идеи каждого важного философа. У Платона это было бы «формой». Рене Декарт ассоциируется с «разумом», а Джон Локк — со своими «идеями». Джон Стюарт Милль позже ввел концепцию «свободы». В более поздней философии словом Жака Деррида было «текст», слово Джона Ролза — «справедливость», а слово Джудит Батлер — «гендер». Словом Мишеля Фуко, согласно этой невинной игре, наверняка будет «власть».

Кажется, я не помню ни одной конференции, на которой не звучало бы хотя в одном докладе или обсуждении имя Фуко (по делу или без — отдельный вопрос 😅).

Фуко остается одним из наиболее цитируемых мыслителей 20-го века и, согласно некоторым спискам, единственной наиболее цитируемой фигурой в гуманитарных и социальных науках. Две его наиболее часто упоминаемые работы, «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975) и «История сексуальности, том первый» (1976), являются центральными источниками для его анализа власти. Интересно, однако, что Фуко не всегда был известен своим фирменным словом «власть». Впервые он приобрел огромное влияние в 1966 году, когда опубликовал «Слова и вещи». Оригинальное французское название (Les mots et les Chooses) дает лучшее представление об интеллектуальной среде, в которой оно было написано. Философия 1960-х годов была целиком посвящена словам, особенно среди современников Фуко.

В других частях Парижа Деррида деловито утверждал, что «нет ничего вне текста», а Жак Лакан превратил психоанализ в лингвистику, заявив, что «бессознательное структурировано подобно языку». Это была не просто французская мода. В 1967 году Ричард Рорти, несомненно, самый печально известный американский философ своего поколения, подытожил новый дух в названии своей антологии эссе «Лингвистический поворот». В том же году Юрген Хабермас, который вскоре стал ведущим философом Германии, опубликовал свою попытку «обосновать социальные науки на теории языка».

Современники Фуко преследовали свою одержимость языком еще как минимум несколько десятилетий. Великий опус Хабермаса под названием «Теория коммуникативного действия» (1981) по-прежнему был посвящен исследованию языковых условий рациональности. Англо-американская философия следовала той же линии, как и большинство французских философов (только вместо этого они склонялись к лингвистической природе иррациональности).

Однако Фуко, со своей стороны, пошел дальше, что было несколько необычно для его поколения. Вместо того, чтобы оставаться в мире слов, в 1970-е годы он переключил свое философское внимание на власть, идею, которая обещает помочь объяснить, как слова или что-то еще в этом отношении могут придавать вещам тот порядок, который они имеют. Но непреходящее значение Фуко заключается не в том, что он нашел некую новую главную концепцию, способную объяснить все остальные. Власть, по Фуко, не является еще одним философским божеством. Ведь самое важное утверждение Фуко о власти состоит в том, что мы должны отказаться относиться к ней так, как философы всегда относились к своим центральным понятиям, а именно, как к единой и однородной вещи, которая настолько хорошо сочетается сама с собой, что может объяснить все остальное.

Фуко не пытался построить философскую крепость вокруг своей концепции власти. Он был непосредственным свидетелем того, как аргументы философов лингвистического поворота становились хрупкими, когда их стали использовать для анализа все большего и большего с помощью слов. Поэтому сам Фуко категорически отказался разрабатывать всеобъемлющую теорию власти. Интервьюеры иногда требовали от него дать им единую теорию, но он всегда возражал. По его словам, такая теория просто не была целью его работы. Фуко остается наиболее известным благодаря своему анализу власти; более того, для большинства интеллектуалов его имя почти синоним слова «власть». Однако сам он не предлагал философию власти. Как это могло быть возможно?

В этом заключается богатство и сложность работы Фуко. Его философский подход к власти характеризуется новаторскими, кропотливыми, иногда разочаровывающими и часто ошеломляющими попытками политизировать саму власть. Вместо того, чтобы использовать философию для того, чтобы заморозить власть в вневременной сущности, а затем использовать эту сущность для понимания многих проявлений власти в мире, Фуко стремился освободить философию от ее ледяного взгляда, захватывающего сущности. Он хотел освободить философию, чтобы она могла отслеживать движения власти, жар и ярость ее работы по определению порядка вещей.

Чтобы оценить оригинальность подхода Фуко, полезно сравнить его с подходами предшествующей политической философии. До Фуко политические философы предполагали, что власть имеет сущность: будь то суверенитет, господство или единый контроль. Немецкий социальный теоретик Макс Вебер (1864–1920) влиятельно утверждал, что государственная власть заключается в «монополии на законное применение физической силы». Томас Гоббс (1588-1679), английский философ и оригинальный теоретик государственной власти, видел сущность власти в государственном суверенитете. Гоббс считал, что в лучшем и чистом виде власть будет осуществляться с единственной позиции суверенитета. Он назвал его «Левиафан».

Фуко никогда не отрицал реальность государственной власти в гоббсовском смысле. Но его политическая философия проистекает из его скептицизма по поводу предположения (и это было всего лишь предположением, пока Фуко не поставил его под сомнение), что единственная реальная власть — это суверенная власть. Фуко признал, что в мире существуют реальные силы насилия, и не только государственного насилия. Существует также корпоративное насилие из-за огромной концентрации капитала, гендерное насилие в форме патриархата, а также насилие, как явное, так и скрытое, связанное с превосходством белых в таких формах, как рабство движимого имущества, ограничение недвижимости, а теперь и массовое тюремное заключение. Работа Фуко подтвердила, что подобные проявления силы были проявлением суверенной власти, подобием Левиафана. В чем он сомневался, так это в предположении, что мы можем экстраполировать из этого простого наблюдения более сложную мысль о том, что власть всегда проявляется только в форме, подобной Левиафану.

Власть тем более коварна, что ее основные формы могут меняться в ответ на наши усилия освободиться из ее хватки. Взглянув на воображаемую сингулярность власти, Фуко смог также представить, что она противопоставляется самой себе. Ему удалось выдвинуть гипотезу и, следовательно, изучить возможность того, что власть не всегда принимает только одну форму и что в силу этого данная форма власти может сосуществовать рядом или даже вступать с ними в противоречие с другими формами власти. Такое сосуществование и конфликты, конечно, не являются просто умозрительными загадками, а представляют собой вещи, которые нужно эмпирически проанализировать, чтобы понять.

Таким образом, скептическое предположение Фуко позволило ему провести тщательное исследование реальных функций власти. Эти исследования показывают, что власть, которая нас легко пугает, оказывается еще более хитрой, потому что ее основные формы действия могут меняться в ответ на наши постоянные усилия освободиться от ее хватки. Приведем лишь один пример. Фуко писал о том, как классическое суверенное пространство, такое как судебный суд, стало принимать в свои заседания показания медицинских и психиатрических экспертов, чья власть осуществлялись без обращения к суверенному насилию. Экспертный диагноз «безумие» или «извращенность» сегодня и 100 лет назад мог как смягчить, так и усугубить меру наказания.

Дисциплина, согласно историческому и философскому анализу Фуко, — это форма власти, которая говорит людям, как действовать, уговаривая их приспособиться к тому, что является «нормальным». Это сила в форме правильной тренировки. Дисциплина не разрушает субъекта, на которого она направлена, в отличие от суверенитета. Дисциплина действует более тонко, даже с особой тщательностью, чтобы воспитывать послушных людей. Фуко, как известно, называл послушные и нормальные продукты дисциплины «послушными субъектами».

Фуко утверждал, что если посмотреть на то, как работают тюрьмы, то есть на их механику, становится очевидным, что они предназначены не столько для того, чтобы запирать преступников, сколько для того, чтобы подвергать их обучению, делающему их послушными. Тюрьмы – это прежде всего не следственные изоляторы, а исправительные отделения. Важнейшей частью этого учреждения является не клетка тюремной камеры, а рутина расписания, регулирующего повседневную жизнь заключенных. Что дисциплинирует заключенных, так это контролируемые утренние осмотры, контролируемое время приема пищи, рабочие смены и даже «свободное время», контролируемое множеством обслуживающего персонала, включая вооруженную охрану и психологов с записями.

Важнейшим шагом в тюремном заключении является уговорить заключенных научиться контролировать себя, управлять собой и исправлять себя. В случае эффективной организации надзора заключенные больше не нуждаются в своих надзирателях, а сами станут ими. Чтобы проиллюстрировать эту совершенно современную форму власти, Фуко использовал образ из «Надзирать и наказывать», ставший заслуженно известным. Из архивов истории Фуко извлек почти забытую схему канонического английского философа-моралиста Джереми Бентама (1748-1832). Бентам предложил построить тюрьму строгого наблюдения, которую он назвал «Паноптикум». Центральным элементом его предложения была архитектура, предназначенная для исправления. В Паноптикуме внушительная материальность тяжелых камней и металлических прутьев физического заключения менее важна, чем невесомые элементы света и воздуха, через которые каждое действие заключенного будет контролироваться наблюдением.

Конструкция Паноптикума была простой. Круг камер расходится от центральной сторожевой башни. Каждая камера расположена лицом к башне и освещена большим окном сзади, так что любой, кто находится внутри башни, может видеть сквозь камеру и легко задержать действия заключенного в ней. Сторожевая вышка хорошо видна заключенным, но из-за тщательно сконструированных глухих окон заключенные не могут заглянуть внутрь башни и узнать, наблюдают ли за ними. Это конструкция непрерывного наблюдения. Это архитектура не столько дома заключения, сколько, по словам Бентама, «мельницы для честного измельчения негодяев».

Казалось бы, Паноптикум так и остался мечтой. Ни одна тюрьма не была построена в соответствии с точными требованиями Бентама, хотя некоторые из них были близки к этому. Но не обязательно быть запертым в тюремной камере, чтобы подвергнуться дисциплинарной выездке. Самая пугающая строка в «Надзирать и наказывать» — это последнее предложение раздела, озаглавленного «Паноптизм», где Фуко иронически спрашивает: «Удивительно ли, что тюрьмы так напоминают фабрики, школы, казармы, больницы?» Если Фуко прав, то мы подвержены силе правильного обучения всякий раз, когда мы привязаны к школьным партам, или, что, возможно, больше всего в наше время, к нашим тщательно ухоженным рабочим местам и офисам открытой планировки, столь популярным сегодня в качестве рабочих помещений.

Разумеется, обучение дисциплине не является суверенным насилием. Но это сила. Классически власть принимала форму силы или принуждения и считалась в чистом виде актами физического насилия. Дисциплина действует иначе. Оно захватывает нас по-другому. Он не захватывает наши тела, чтобы уничтожить их, как всегда угрожал сделать Левиафан. Дисциплина скорее тренирует их, и, используя любимое слово Фуко, «нормализует» их. Все это, как видел Фуко, представляет собой отчетливо тонкую и беспощадную форму власти. Отказ признать такое дисциплинирование формой власти — это отрицание того, как формируется в обществе личность и проживается человеческая жизнь. Если единственной формой власти, которую мы готовы признать, является суверенное насилие, то мы не в состоянии понять, на что сегодня поставлена власть. Если мы неспособны увидеть власть в других ее формах, мы становимся бессильными противостоять всем другим способам, которыми власть участвует в формировании нас.

Сохраняются и другие формы власти. Некоторые считают власть данных – то есть информационную мощь социальных сетей, анализа данных и непрерывной алгоритмической оценки – наиболее значительным видом власти, возникшей после смерти Фуко в 1984 году.

В наши дни Фуко остается важным с философской точки зрения, поскольку он идентифицирует и столь искусно анализирует механизмы современной власти, отказываясь при этом развивать ее в единую и единую теорию сущности власти. Резкий философский скептицизм, в котором коренятся его мысли, не направлен против использования философии для анализа власти. Скорее, он с подозрением относится к браваде, стоящей за идеей о том, что философия может и должна раскрывать скрытую сущность вещей. Это означает, что фирменное слово Фуко – «власть» – не является названием сущности, которую он выделил, а, скорее, является указателем всей области анализа, в которой философская работа должна постоянно трудиться.

Те, кто думает, что философии все еще необходимо идентифицировать вечные сущности, найдут точку зрения Фуко совершенно неубедительной. Но те, кто думает, что то, что кажется вечным каждому из нас, будет различаться в зависимости от поколения и географического положения, с большей вероятностью найдут вдохновение в подходе Фуко. Что касается центральных концепций политической философии, а именно концептуальной пары власти и свободы, Фуко делал ставку на то, что люди, вероятно, выиграют больше за свободу, если откажутся заранее определить все формы, которые свобода может принять. Это означает отказ от цепляния за статические определения власти. Только следуя за властью везде, где она действует, свобода имеет хорошие шансы на процветание. Только анализируя власть во всей ее множественности, как это сделал Фуко, мы имеем шанс создать множественность свобод, которая будет противодействовать всем различным путям, которыми власть приходит, чтобы определить пределы того, кем мы можем быть.

Ирония философии, которая дает определение власти раз и навсегда, заключается в том, что она тем самым ограничивает сущность свободы. Такая философия сделала бы свободу абсолютно несвободной. Те, кто боится непредсказуемости свободы, считают Фуко слишком рискованным. Но те, кто не желает сегодня решать, что может считаться свободой завтра, находят Фуко, по крайней мере, с точки зрения наших философских взглядов, освобождающим. Таким образом, подход Фуко к власти и свободе важен не только для философии, но, что более важно, для того, какой вклад философия может внести в изменяющийся порядок вещей, в котором мы находимся.

Материал подготовлен Вероникой Никифоровой

Подпишитесь, чтобы не пропускать новые посты❗