В чем Запад ошибается насчет Китая: три фундаментальных заблуждения

Демократия и экономический рост — две стороны одной медали, авторитарная политическая система не может быть легитимной и другие убеждения людей на западе об устройстве мира, которые не работают в Китае. Перевод статьи из журнала Harvard Business Review

Привет! Это главред Студии Чижова Максим Ромаданов.

Мы занимаемся комплексным продвижением в социальных сетях и в 2023 году выпустили более десяти кейсов. Вот некоторые из них:

Мы решили протестировать новый формат материалов — перевод интересных зарубежных материалов, посвященных актуальным проблемам экономики и маркетинга, которые важны и для российского рынка. Если полезно, оставляйте реакции — продолжим.

Это статья Раны Миттера и Эльсбет Джонсон для журнала Harvard Business Review, выпущенная в 2021 году.

Оригинал здесь.

Статья актуальна, потому что Россия начала знакомиться с Китаем и налаживать контакты с китайским бизнесом относительно недавно: в 2000-е — 2010-е годы. А события 2022 года стали катализатором, который задал этим процессам еще большее ускорение. У западных специалистов опыта намного больше. Плотное взаимодействие с Китаем они ведут с конца 1970-х годов, хотя эта статья и показывает, что с взаимопониманием у них тоже есть проблемы.

Тем не менее, статья наверняка будет полезна предпринимателям, которые прямо сейчас ведут переговоры о сотрудничестве с китайскими партнерами. Она поможет понять, как устроено китайское общество и на чем там базируются традиции менеджмента, а также правильно выстроить собственную коммуникационную стратегию, потому что китайский подход к бизнесу очень сильно отличается как от российского, так и от западного.

Итак, поехали.

Когда мы впервые путешествовали по Китаю в начале 1990-х годов, он очень сильно отличался от того, что мы видим сегодня. Даже в Пекине многие люди тогда одевались в духе Мао и ездили на велосипедах. Автомобилем пользовался только глава КПК. В жизни сельских жителей оставалось много традиционных элементов. Но более чем через тридцать лет благодаря политике, ориентированной на построение экономической системы и капитальные инвестиции, Китай стал глобальной силой, второй экономикой мира с процветающим средним классом, который хочет тратить деньги.

Но не изменилось одно: многие западные политики и представители бизнеса до сих пор не могут принять Китай таким, как он есть. Верят, например, что политическая свобода обязательно должна следовать за новыми экономическими свободами. Они ошибочно полагают, что китайский интернет должен быть похожим на западный: таким же свободным, но разрушительно влияющим на политику. И веря, что экономический рост Китая должен сформировать традиции как на Западе, многие не предусмотрели значимость роли китайского государства как главного инвестора, регулятора и владельца интеллектуальной собственности.

Почему же западные лидеры продолжают придерживаться своих заблуждений о Китае? В этой работе мы поясним три весьма распространенных, но полностью ложных представления о современном Китае. Как будет доказано далее, эти представления отражают пробелы в нашем понимании китайской истории, культуры и языка, из-за которых и рисуются на первый взгляд убедительные, но глубоко ошибочные аналогии между Китаем и другими странами.

Многие жители Запада считают, что Китай движется в той же траектории развития, сложившейся после завершения Второй мировой войны, что и Япония, Великобритания, Германия или Франция. И что единственное отличие в том, что из-за сорокалетнего движения в парадигме маоизма они начали активно развиваться намного позже других азиатских экономик, таких как южнокорейская или малайзийская. В соответствии с этой точкой зрения, рост экономики и общего благосостояния приведет Китай к построению более либеральной модели в политике и экономике, как и произошло в этих странах.

И этот дискурс выглядит правдоподобным. Как отмечал писатель Юваль Ной Харари*, у либерализма осталось немного конкурентов после завершения Холодной войны, по итогам которой фашизм и коммунизм, как казалось, были побеждены. И этот нарратив приобрел ряд влиятельных сторонников. В речи 2000 года бывший президент США Билл Клинтон заявлял, что «со вступлением в ВТО Китай не просто соглашается импортировать больше наших товаров. Он соглашается импортировать одну из главных демократических ценностей: экономическую свободу. Когда частные лица смогут… реализовать свои мечты, их голос будет иметь большее значение».

* Юваль Ной Харари (род. 1976) — современный израильский историк, футурист, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, автор нескольких научно-популярных бестселлеров. Харари — один из самых влиятельных неолиберальных философов, а одна из его идей состоит в том, что многие проблемы современного мира можно решить с помощью политического глобализма (Прим. пер.).

Однако этот аргумент упускает из виду несколько фундаментальных различий между Китаем и такими странами, как США, Япония, Великобритания, Германия или Франция. В этих странах начиная с 1945 года действует плюралистическая демократия с независимой судебной системой. Экономический рост пришел к ним в тандеме с социальным развитием (например, разработкой законодательства, защищающего право личного выбора и права меньшинств). В связи с этим возникло упрощенное представление, что это две стороны одной медали. А распад СССР поддержал эту уверенность, так как именно неспособность советского режима обеспечить ощутимое улучшение качества жизни для своих граждан привела его к коллапсу. Интеграция России в глобальную экономику (в СССР это называлось «перестройкой») последовала за политическими реформами Михаила Горбачева (в СССР это называлось «гласностью»).

И напротив, в Китае рост произошел в условиях устойчивого коммунистического управления. И это говорит о том, что демократия и рост не обязательно взаимообусловлены. Многие китайцы уверены, что экономический рост в последние годы — широкомасштабное сокращение бедности, огромные инвестиции в инфраструктуру, разработка технологических инноваций всемирного значения — произошел именно благодаря авторитарной форме управления, а не вопреки ей. Этот взгляд поддерживается, например, принятыми в Китае крайне жесткими антиковидными мерами. Это резко контрастирует с опытом многих западных стран, где были менее строгие локдауны и очень высокая смертность.

Китай также опроверг прогнозы, что авторитаризм обязательно тормозит способности к внедрению инноваций. Это мировой лидер в сферах искусственного интеллекта, биотехнологий и исследования космоса. Некоторые их технологические успехи обусловлены запросами рынка — люди хотят иметь более удобные средства общения или совершения покупок, и такие компании, как Alibaba и Tencent*, помогают им в этом. Но, в основном, технологический прогресс связан с внушительными инвестициями в военную промышленность, которая повлияла на развитие новых отраслей китайской индустрии. И конечно, такое развитие зеркально отражает рост американской оборонной отрасли и прилагаемые интеллектуальные усилия по развитию Кремниевой долины. При этом в Китае переход на использование технологий в гражданских целях произошел быстрее и более наглядно продемонстрировал взаимосвязь между государственными инвестициями и развитием сферы услуг для частных лиц. И это причина, по которой обычные люди считают такие китайские компании, как Alibaba, Huawei и TikTok, предметом национальной гордости — компаниями, которые демонстрируют успехи Китая всему миру. Это больше чем просто создание рабочих мест и ВВП, как на Западе.

* Alibaba и Tencent — крупнейшие в Китае и во всей Азии корпорации, которые владеют крупными активами в различных сферах бизнеса: от розничной торговли до разработки IT-решений и робототехники (Прим. пер.).

Показательно, что, по данным опроса Центра Эша Школы Кеннеди при Гарвардском университете, 95% жителей Китая удовлетворены работой своего правительства. И наш собственный опыт работы в Китае подтверждает это. Большинство обычных людей, с которыми мы встречались, не считают, что авторитарное государство подавляет их, хотя они признают, что у государства есть такая возможность. Но это также создает для них возможности. Уборщик из Чунцина сейчас имеет в собственности несколько квартир благодаря реформам в сфере частной собственности. Журналист из Шанхая путешествует по всему миру в поисках сюжетов о глобальных лайфстайл-трендах, хотя издание, где он работает, контролируется государством. Студент из Нанкина изучает физику движения в Университете Циньхуа в Пекине* благодаря социальной мобильности и значительным инвестициям, которые Коммунистическая партия делает в научные изыскания.

* Университет Циньхуа в Пекине — одно из старейших и ведущее на текущий момент высшее учебное заведение в Китае и странах БРИКС (Прим. пер.).

Последнее десятилетие усилило убежденность лидеров Китая, что экономические реформы возможны без либерализации политической системы. Важным поворотным моментом стал финансовый кризис 2008 года, который показал китайцам, что «вашингтонский консенсус» о взаимосвязи демократизации и экономического роста не имеет под собой оснований. За прошедшие годы Китай стал экономическим титаном, глобальным лидером в технологическом развитии, приобрел значительную военную мощь.. И все это произошло в условиях ужесточения авторитарной системы государственного управления. Как следствие, усиливается убежденность, что либеральный нарратив к Китаю неприменим. Возможно, именно поэтому текущий президент и — что важнее — генеральный секретарь Коммунистической партии Китая Си Цзиньпин публично заявил, что считает Горбачева государственным изменником из-за того, как он провел либерализацию, тем самым уничтожив влияние Коммунистической партии в СССР. И, как Си Цзиньпин заявил в 2017 году, китайское правительство ждут три решающих битвы. Это снижение финансовых рисков, борьба с загрязнением окружающей среды и ликвидация бедности. И здесь же пояснил, что целью реформ в большей степенью было укрепление системы, чем ее изменение. Другими словами, Китай не стремится стать более либеральным. Он стремится стать более успешным как политически, так и экономически, сохранив авторитарную систему.

В западной аналитике для описания реформ в Китае часто используют слово «застопорившиеся». Но правда в том, что реформы в Китае не застопорились. Они продолжают двигаться быстрыми темпами. Но это не либеральные реформы. Например, в конце 2010-х годов была создана Центральная комиссия по проверке дисциплины. У нее есть полномочия по борьбе с коррупцией, которая усилилась в начале десятилетия. Комиссия имеет право арестовывать и держать под стражей подозреваемых в течение нескольких месяцев. Решения этой комиссии не могут быть отменены другими органами власти в Китае, даже самыми высшими инстанциями. Комиссия смогла снизить уровень коррупции во многом потому, что по сути она стоит выше закона. И это абсолютно невообразимо в рамках либеральной демократии. Именно такие реформы делает Китай. И их нужно воспринимать не как искажение либеральной модели, а как его собственный подход к достижению поставленных задач.

Одна из причин того, что люди неправильно понимают траекторию развития Китая, в том, что за рубежом, в англоязычных материалах, китайцы предпочитают представлять себя как одну из разновидностей либерального государства, потому что на Западе это вызывает большее доверие. Они часто используют сравнения с брендами, которые знакомы жителям Запада. Например, среди доводов в пользу участия в развертывании инфраструктуры 5G в Великобритании, Huawei называл себя «„Джон Льюис“ из Китая». Таким образом использовалась аналогия с известной и пользующейся доверием сетью универмагов в Великобритании. Также Китай прилагает большие усилия, чтобы убедить иностранные правительства и инвесторов в том, что он во многом похож на Запад — в том числе, образом жизни людей, их стремлением путешествовать, высоким спросом на высшее образование. Эти сходства действительно имеют место, но они вызваны исключительно недавним появлением в Китае обеспеченного и целеустремленного среднего класса. При этом они никак не отменяют вполне реальных различий между политическими системами Китая и Запада.

И это подводит нас к следующему мифу.

Многие китайцы не просто не верят в то, что демократия необходима для экономического успеха. Напротив, они считают именно свою форму государственного управления легитимной и эффективной. На Западе этого не понимают и поэтому продолжают ожидать, что Китай сократит роль государства как основного инвестора, регулятора и, как следствие, владельца интеллектуальной собственности, тогда как в действительности эти функции чрезвычайно важны для китайского государства.

В какой-то степени представление китайцев о легитимности системы опять же связано с историей. Китаю очень часто приходилось сражаться с захватчиками. На Западе не очень охотно вспоминают, что Китай практически в одиночку сражался с Японией с 1937 по 1941 год, до того как во Вторую мировую войну вступили США*. Итоговую победу Коммунистическая партия Китая в течение многих десятилетий представляла как единоличную победу над внешним врагом. К тому же она была подкреплена победой над внутренним врагом — силами Чан Кайши в 1949 году**. Она утвердила легитимность Коммунистической партии с ее авторитарной системой.

* Речь идет о Японо-китайской войне (1937–1945), в ходе которой Япония оккупировала значительную часть территории материкового Китая. В первые годы Китай пользовался поддержкой только Советского Союза. США заняли его сторону только в 1940 году, а вступили в войну против Японии в декабре 1941-го после атаки японскими ВВС военной базы в Пёрл-Харборе. Стоит добавить, что авторы оригинальной статьи здесь умалчивают о другом важном факторе, который повлиял на политику Китая в XX веке: в конце XIX — начале XX века значительная часть территории современного Китая была разделена между европейскими державами: Великобританией, Россией, Пруссией, Австро-Венгрией и другими. А полностью восстановить контроль над территорией Китай смог только после Второй мировой войны (а если принимать в расчет Тайваньский вопрос, то не восстановил его до сих пор). Поэтому антиевропейские настроения были чрезвычайно характерны для китайского общества первой и второй третей XX века, выросшего в реалиях борьбы с колониализмом (Прим. пер.).

** Имеется в виду гражданская война в Китае (1946–1950), во время которой шла борьба за власть между двумя революционными силами (по сути китайской вариацией противостояния «красных» и «белых» во время Гражданской войны 1918–1923 гг. в России): коммунистическим движением во главе с Мао Цзэдуном и республиканцами во главе с Чан Кайши. Победили первые (Прим. пер.).

Семьдесят лет спустя многие китайцы уверены, что в настоящий момент их политическая система более легитимна и эффективна, чем западная. Это убеждение чуждо многим представителям западного бизнеса. А особенно тем, кто ранее имел опыт взаимодействия с другими авторитарными режимами. Важнейшая особенность в том, что китайская система управления основана не на марксистской, а на марксистско-ленинской теории. По нашему опыту, на Западе не понимают, в чем разница и почему это важно. Марксистская система выводит на первый план экономическое развитие. Разумеется, это имеет определенные политические последствия — например, все активы находятся в общественной собственности, чтобы обеспечить равномерное распределение богатств. Но в центре все равно остается экономическое развитие. Ленинская концепция, напротив, в первую очередь является политической доктриной. И для нее в приоритете стоит контроль над самой системой. Другими словами, марксистско-ленинская система озабочена не только достижением экономических результатов, но и поддержанием своей стабильности.

Понимать это очень важно для людей, которые планируют вести бизнес в Китае. Если бы Китай заботился только об экономике, он приветствовал бы любой иностранный бизнес и инвесторов. Его не заботило бы, кому принадлежат интеллектуальная собственность и контрольный пакет акций совместного предприятия. Главное, чтобы взаимовыгодное партнерство обеспечивало экономический рост. Однако эти вопросы имеют критическое значение для китайских лидеров, потому что они опираются на ленинскую систему. Каким бы эффективным и полезным с экономической точки зрения ни было партнерство, они не изменят своего мнения о западных партнерах.

С этой проблемой сталкивается каждая западная компания, которая ведет переговоры о выходе на китайский рынок. Оба автора этой статьи принимали участие в различных бизнес-переговорах с китайцами, в особенности в секторах высоких технологий и фармакологии. И для нас каждый раз было сюрпризом настойчивое требование китайцев передать право на интеллектуальную собственность китайской стороне. Некоторые оптимистично считают, что контроль с китайской стороны уменьшится после того, как им докажут свою ценность в качестве партнера. Что мы об этом думаем? Это крайне маловероятно, потому что китайские частные компании также выстроены авторитарно. Контроль для них — это ключевой фактор.

Коммунистическая партия Китая поддерживает свою легитимность, используя ленинский подход к отбору будущих лидеров. Многие обычные китайцы воспринимают его как способ получить достаточно компетентных лидеров. Будущие управленцы должны быть выбраны Коммунистической партией и далее продвигаться по системе, успешно управляя сначала городом, а затем — провинцией. Только после этого они могут поступить на службу в Политбюро. Невозможно стать высокопоставленным руководителем в Китае, не доказав свою ценность в качестве управленца. Китайские лидеры считают, что ленинский свод правил делает китайскую политику гораздо менее зависимой от случайностей и кумовства, чем во многих других и, в особенности, в западных странах (даже несмотря на то, что в этой системе также хватает взаимных одолжений и непрозрачности в процессах принятия решений).

Знакомство с ленинской доктриной важно, чтобы преуспеть в отношениях с Китаем. Курс марксистско-ленинских идей там принудительно изучается в университете, и его знание обязательно для вступления в КПК. Также это значимая часть китайской массовой культуры, о чем свидетельствует, например, телевизионное шоу «Маркс был прав», выпущенное в 2018 году. Для политического образование в Китае используются и удобные мобильные приложения, например Xuexi Qiangguo (в переводе — «Учение о могущественной нации» или, в качестве каламбура, «Учение Си Цзиньпина»), которые обучают основам учений Маркса, Ленина, Мао, Си Цзиньпина.

О ленинской природе китайской политики свидетельствует и язык, который используется для ее обсуждения. Политический дискурс в Китае основан на марксистско-ленинских идеях борьбы (douzheng) и противоположностей (maodun). И то, и другое рассматривается как атрибуты необходимого и даже полезного противостояния, которое помогает достичь победного результата. Что важно, в китайском языке слово, которое обозначает разрешение конфликта (jiejue), подразумевает победу одной стороны над другой, а не вин-вин, как на Западе. С этим связана старая шутка, по которой принцип вин-вин в Китае — это когда Китай выигрывает дважды.

Китай использует свою специфическую авторитарную модель — и свою подразумеваемую легитимность — для построения отношений с народом способами, которые в условиях либеральной демократии казались бы слишком навязчивыми. Например, в городе Жунчэн используют технологии биг дата (которые имеются в распоряжении государства благодаря системам наблюдения и другой инфраструктуре, созданной для сбора данных) для присвоения людям индивидуальных баллов системы социального рейтинга. Они используются для поощрения и наказания граждан в зависимости от их политических и финансовых достоинств и недостатков. Преимущества могут быть как финансовыми (например, разрешение получить ипотечный кредит), так и социальными (например, право на покупку билета на новый высокоскоростной поезд). Низкий социальный статус может лишить человека возможности купить авиабилет или назначить свидание в мобильном приложении. У людей либеральных взглядов (как в Китае, так и во всем мире) такая перспектива вызывает ужас. При этом многие люди в Китае считают это вполне благоразумной частью отношений между обществом и государством.

Подобные идеи могут очень сильно отличаться от того, как китайцы выстраивают отношения с внешним миром. К международной англоязычной аудитории Китай обращается через конфуцианские концепции «доброжелательности» и «гармоничности». И эти концепции зачастую вводят часть жителей Запада в заблуждение, потому что они сводят суть конфуцианства к приторным идеям мира и сотрудничества. Но для китайцев главное — это уважение к существующей иерархии, которая сама по себе является инструментом контроля. В то время как на Западе эпохи постпросвещения иерархия и равенство являются прямо противоположными концептами, в Китае они по сути дополняют друг друга.

Осознание того факта, что принятая в Китае авторитарная марксистско-ленинская модель не только легитимна, но и эффективна, крайне важно, если на Западе хотят принять более реалистичные решения, как выстраивать долгосрочные отношения и инвестировать в Китай. Однако есть и третье допущение, которое может вводить в заблуждение тех, кто планирует взаимодействовать с Китаем.

Новейшая история Китая показывает, что подход к принятию решений у китайского народа и государства сильно отличается от западного. Это относится как к используемым временным рамкам, так и к тому, какие риски для них наиболее значимы. Но, поскольку люди склонны думать, что другие люди принимают решение так же, как они сами, понять это положение людям Запада может быть сложнее всего.

Давайте представим, как устроена сегодня личная жизнь китаянки 65 лет. Она родилась в 1955 году и в детстве пережила ужасный «Большой скачок»*, в результате которого более 20 миллионов китайцев умерли от голода. В юности она принадлежала к движению хунвейбинов и выкрикивала слова восхищения в адрес Мао, в то время как ее родителей подвергали перевоспитанию за то, что они были хорошо образованны**. В 1980-е она была в первом поколении людей, которые вернулись в университеты и, возможно, даже участвовала в демонстрации на площади Тяньаньмэнь***.

* «Большой скачок» — это «пятилетка» 1958–1962 годов, в ходе которой Мао Цзэдун проводил ускоренное построение социализма и укрепление индустриальной базы на фоне ухудшения отношений Китая с Советским Союзом в период руководства Никиты Хрущева. Руководство КНР опасалось интервенции со стороны иностранных держав. «Большой скачок» во многом опирался на опыт сталинской коллективизации и индустриализации в СССР 1930-х годов и имел целый ряд долгосрочных негативных политических и социальных последствий, которые сказались на Китае в последующие годы (Прим. пер.).

** Речь идет о Культурной революции в Китае (1966–1976) — периоде жесткой политической борьбы внутри КПК. Хунвейбины — это радикальное коммунистическое движение, в основном, составленное из рабочей молодежи и части интеллигенции. Хунвейбины были сторонниками действующего в тот момент главы КПК Мао Цзэдуна и выступали за продолжение социально-экономической политики, направленной на построение социализма. Им противостояли сторонники реформ, направленных на внедрение отдельных принципов капитализма в политическое и экономическое устройство КНР. Хунвейбины известны пренебрежительным отношением к традиционной китайской культуре, применением репрессий в отношении противников, грубым нарушением прав человека. Деятельность хунвейбинов осуждается как на Западе, так и в современном Китае. Показательно, что нынешний глава КПК Си Цзиньпин вырос в ссылке в одной из самых бедных провинций страны Шаньси. Его отец, вице-премьер КНР в 1958–1962 годах Си Чжунсюнь, был репрессирован сторонниками Мао, а реабилитирован только в 1970-е годы во время экономических реформ Дэн Сяопина, наметивших «разворот» Китая к Западу (Прим. пер.).

*** Имеется в виду серия демонстраций на площади Тяньаньмэнь в Пекине с 15 апреля по 4 июня 1989 года. Поводом стала внезапная смерть генерального секретаря КПК Ху Яобана. Демонстранты выступали за демократические реформы и либерализацию политической системы. Протесты были подавлены правительством с применением войск. В целом, авторы оригинальной статьи рисуют довольно странный портрет «обычной китайской женщины 65 лет», потому что хунвейбины были радикальными коммунистами, а участники протестов на площади Тяньаньмэнь — радикальными сторонниками либерально-демократических изменений, и, собственно, кроме радикализма, их мало что объединяет (Прим. пер.).

Затем, в 1990-х годах она воспользовалась преимуществами новых экономических свобод и в возрасте около тридцати лет стала предпринимателем в одной из Специальных экономических зон*. В это время она купила квартиру. И она стала первой в истории своей семьи, у кого появилось собственное имущество. Стремясь к приобретению нового опыта, она устроилась на работу инвестиционным аналитиком в шанхайскую компанию, которая занимается управлением иностранными инвестициями. Затем, несмотря на разработанный работодателем долгосрочный карьерный план, она ушла в конкурирующую компанию ради небольшого увеличения зарплаты. К 2008 году она достигла максимального роста доходов и смогла покупать вещи, о которых ее родители могли только мечтать. В начале 2010-х годов она начала смягчать свои прежде более откровенные политические комментарии на Weibo в связи с ужесточением цензуры. А к 2020 году она рассчитывала наблюдать за успехами своего семилетнего внука и новорожденной внучки (второй ребенок только недавно стал законным**).

* Создание Специальных экономических зон с особыми условиями для иностранных компаний, которые хотят инвестировать в китайскую экономику, стало одним из элементов «политики открытости», проводимой под руководством Дэн Сяопина с конца 1970-х годов (Прим. пер.).

** В 1979–2015 годах в Китае проводилась жесткая демографическая политика, на законодательном уровне запрещавшая людям заводить более одного ребенка, кроме случаев рождения двойни-тройни и так далее. Нарушение каралось высокими штрафами. С 2015 года семьям в Китае разрешили иметь двух детей, а с 2021 года — трех (Прим. пер.).

Если бы в 1955 году она родилась в любой другой стране мира с развитой экономикой, ее жизнь была бы во много раз более предсказуемой. Но, оглядываясь на историю ее жизни, можно понять, почему сегодня даже многие молодые китайцы не воспринимают свою жизнь как предсказуемую, не уверены в будущем и в том, что их правительство предпримет дальше.

Если жизнь непредсказуема (или была такой на памяти живущих), люди склонны делать выбор в пользу достижения результатов в краткосрочной перспективе, а не планировать вдолгую. Люди, которые живут в более стабильных обществах, предпочитают действовать наоборот. Однако это не означает, что такие люди не заинтересованы в долгосрочном планировании. Скорее дело в том, что они не готовы принимать на себя риски, которые возникают с течением времени. И это формирует подход к принятию долгосрочных обязательств, а в особенности тех, которые влекут за собой компромиссы или убытки сегодня.

Таким образом, многие китайские потребители предпочитают получить разовую прибыль на фондовом рынке, чем вкладывать свои деньги в долгосрочные сберегательные механизмы. По данным маркетинговых исследований, инвесторы из числа частных лиц в Китае скорее ведут себя как трейдеры. Например, по опросу, проведенному в 2015 году, 81% инвесторов торгует активами по крайней мере раз в месяц. При этом путь частой торговли всегда более разрушителен, чем путь создания долгосрочных инвестиций. Этот показатель выше, чем во всех западных странах (например, только 53% частных лиц в США торгуют так часто). Это даже выше, чем в соседнем Гонконге — это территория с преимущественно ханьским населением, склонным к азартным играм, на которой также проводится политика освобождения от налогов для привлечения иностранного капитала. Это говорит о том, что на поведение людей в материковом Китае влияет общий фактор: непредсказуемость в долгосрочной перспективе, возникшая достаточно недавно, чтобы ее испытали сами или переняли от предыдущих поколений люди, которые сейчас формируют фонды.

Сосредоточенность на получении краткосрочной выгоды — вот причина, по которой молодой управленец в Шанхае оставляет хорошую долгосрочную работу ради небольшого повышения дохода прямо сейчас. Такие поступки до сих пор создают проблемы предпринимателям, которые пытаются поддерживать таланты и создавать цепочки преемственности в Китае. Люди, которые действительно берут на себя риски в долгосрочной перспективе, чаще всего делают это только после того, как удовлетворили свои потребности в краткосрочной. Например, мы опросили пары, в которых жена уходит в свое плавание, открывая собственный бизнес и становясь одной из многочисленных женщин-предпринимателей в Китае. И это происходит потому, что стабильная, но низкооплачиваемая работа ее мужа в госсекторе обеспечивает семье безопасность. Единственный класс долгосрочных активов, в который инвестируют всё больше китайцев, — это жилая недвижимость. Доля собственников жилья среди людей в возрасте от 25 до 69 лет выросла с 14% в 1988 году до 93% в 2008-м. И это тоже следствие потребности людей в обеспечении безопасности. В отличие от других активов, собственность обеспечивает крышу над головой, если что-то пойдет не так в системе с ограниченным уровнем благосостояния и историей внезапных изменений в политике.

При этом государство, напротив, готово к сниженным результатам сегодня ради будущего — отчасти вследствие акцента на контроле, свойственного ленинской доктрине. Оно явно ориентировано на отдачу в долгосрочной перспективе. Движущей силой для большинства инвестиций до сих пор являются пятилетние планы в духе Советского Союза, которые проводит Коммунистическая партия и которые включают развитие «экоцивилизации», как ее понимает Си Цзиньпин, построенной с использованием технологий солнечной энергетики, умных городов и энергоэффективных поселений с высокой плотностью застройки. Такие амбиции не могут быть реализованы без вмешательства государства — относительно быстрого и свободного, но зачастую очень жесткого. Для сравнения, прогресс в решении этих вопросов в западных экономиках идет крайне медленно.

Принимаемые в вопросах инвестирования решения — как со стороны государства, так и со стороны частных лиц — служат одной цели: обеспечить стабильность и безопасность в непредсказуемом мире. Хотя многие на Западе могут полагать, что Китай рассматривает только возможности в своих глобальных планах на XXI век, его мотивация совсем в другом. На протяжении большей части своей современной истории Китай ощущал угрозу иностранных держав как внутри Азии (например, со стороны Японии), так и за ее пределами (например, со стороны Великобритании и Франции в середине XIX века). Поэтому люди, которые управляют Китаем, рассматривают иностранное вмешательство не столько как источник возможностей, сколько как угрозу, источник непредсказуемости и даже унижения. Они по-прежнему винят иностранное вмешательство во многих своих бедствиях, даже если они произошли больше века назад. Например, Великобритания сыграла в опиумных войнах 1840-х годов* роль, положившую начало столетнему периоду, который китайцы до сих пор называют Столетием унижения. История Китая продолжает окрашивать его взгляд на международные отношения — и в значительной степени объясняет его нынешнюю одержимость неприкосновенностью своего суверенитета.

* Опиумные войны (1840–1866) — серия войн между Великобританией и империей Цин. Стоит добавить, что восприятие китайцев, о котором говорят авторы оригинальной статьи, имеет под собой основания, потому что опиумные войны спровоцировали эффект домино. Империя Цин на момент начала противостояния была одним из самых влиятельных государств в Азии. Опиумные войны привели к интервенции со стороны европейских государств в конце XIX века, затем к революции 1911–1912 года и ликвидации империи Цин, серии военных конфликтов с Японией в 1920–30-е годы, гражданской войне 1927–1950 гг. и кровопролитной политической борьбе уже внутри КПК начиная с 1960-х годов (Прим. пер.).

Эта история также объясняет парадокс, который заключается в том, что те, кто руководит Китаем, и те, кем они руководят, работают в совершенно разных временных рамках. Частные лица, которые пережили суровые времена, в которые они не могли контролировать свою жизнь, стараются принимать ключевые решения, опираясь на более краткосрочные стратегии, чем это делают частные лица на Западе. Политики, напротив, в поисках способов лучше контролировать ситуацию и обрести суверенитет в будущем сейчас играют в гораздо более долгосрочную игру, чем это делают на Западе. Но их общее стремление к предсказуемости объясняет сохраняющуюся привлекательность авторитарной системы, в которой контроль является центральным принципом.

На Западе многие восприняли версию Китая, представленную миру в период «Политики реформ и открытости», запущенной Дэн Сяопином в 1978 году и подчеркивающей необходимость избегать радикальных и зачастую насильственных подходов, таких как в политике периода Культурной революции. А значит, что идеология в Китае больше не имеет такого значения, как раньше. Реальность совсем иная. На каждом этапе начиная с 1949 года КПК занимала центральное место в государственных институтах, обществе и повседневном опыте, которые формируют китайский народ. И партия всегда была уверена в значимости китайской истории и марксистско-ленинской доктрины во всей их глубине и подчеркивала это. До тех пор пока западные компании и политики не примут эту реальность, они будут понимать Китай неправильно.

Об авторах

Рана Миттер, профессор истории и политики современного Китая в Оксфорде. Его наиболее известная книга — China’s Good War: How World War II Is Shaping A New Nationalism (Harvard University Press, 2020).

Эльсбет Джонсон, бывший директор по стратегии работы с азиатским бизнесом в Prudential PLC, старший преподаватель Слоуновской школы менеджмента и основательница консалтинговой компании SystemShift.

Перевод — Максим Ромаданов, главный редактор Студии Чижова

Редактор-переводчик — Екатерина Мартынова