Артем Темиров, сооснователь «Кооператива Чёрный», развивал в России кофейный бизнес и кофейную культуру. С началом военных действий он переехал в Европу.
О том, как 24 февраля разрушило планы развития в России, об открытии кофейни в Тбилиси, выходе на европейские рынки и почему малый бизнес должен поддерживать некоммерческие проекты в тяжелые времена, предприниматель рассказал в интервью «Коммерсанту».
О жизни и бизнесе до и после 24 февраля
До 24 февраля это была, я бы сказал, компания с социальной миссией. Но если говорить про бизнес, это обжарочная компания, кофейная компания, которая обжаривает кофе, сорсит его. Мы продавали его через собственную кофейню, через онлайн-магазин, продавали в другие кофейни и в маркетплейсы. Планировали в этом году выход в одну большую сеть супермаркетов. Вот такой бизнес. Мы существуем с 2013 года, проделали очень большой путь. Начинали мы как велокофейня: такая маленькая стоечка у нас была, мы приезжали на колесах на маркеты, которые тогда только появлялись, и варили там кофе. Одними из первых в России мы заваривали его всевозможными способами, которые назывались тогда в России «альтернативные», то есть V60, кемекс, аэропресс, сифон. Потом у нас появилась маленькая кофейня, потом — большая кофейня. А в этом году, в январе, мы наконец-то открыли собственный обжарочный цех, потому что до этого на протяжении восьми лет мы арендовали обжарочный цех.
Вот если кратко, то вот так. Мы сами ездили в Эфиопию, покупали больше половины всего нашего кофе напрямую от фермеров из Эфиопии, Колумбии, Гватемалы. В общем, такой кофейный бизнес был до 24 февраля.
24 февраля я помню очень хорошо во всех деталях. Мы, начиная с ноября, планировали, как будет развиваться компания в следующие пять лет. И 24 февраля на 11:00 или на 12:00 у нас была назначена встреча, где мы должны были утвердить уже окончательно весь план и начать его реализовывать — впервые в истории нашего бизнеса искать инвестиции, потому что мы никогда не были готовы привлекать инвестиции в компанию. В какой-то момент мы поняли, что развиваемся медленнее, чем весь рынок, и начали планировать, что мы будем делать и как. И 24 февраля у нас должна была быть встреча, чтобы это все утвердить. До этого в десять утра у меня была другая встреча — я планировал купить кофейню, которая закрылась после ковида.
Я хотел там сделать пекарню — у меня был проект по ресоциализации заключенных. Вот эти две встречи должны были быть.
Я проснулся утром и получил огромное количество сообщений от своей жены и от своей мамы. Моя жена тогда находилась в Киеве — она должна была улететь оттуда через несколько дней, но в тот момент она была там.
Я первым делом позвонил ей, она сказала, что идет к родителям, и дальше ничего не понятно. На заднем фоне звенели воздушные тревоги. В общем, я с ней поговорил, понял, где она, какой у нее план. Дальше мы должны были с ней созвониться. Я поехал на встречу. В десять утра. Мы должны были финально договориться обо всех условиях покупки этой кофейни, передачи документов. До этого был долгий процесс согласования, это была уже финальная встреча. Я на ней сказал, что я этого делать не буду, вероятнее всего, что мне нужно в любом случае хотя бы две недели, чтобы подумать, посмотреть.
Я отлично помню, что человек, с которым у меня была встреча, сказал, что все будет нормально, сейчас все закончится, бизнес в России в любом случае будет развиваться, куда деться и так далее. Я сказал, что так не думаю, что я, вероятнее всего, в ближайшие дни уеду из России, и маловероятно, что я вернусь и буду делать какие-то новые проекты. И он дал мне время подумать. Оттуда я поехал на встречу со своими партнерами по «Кооперативу Чёрный», где мы должны были обсудить планы развития на следующие пять лет. И уже на этой встрече я четко сказал, что я сегодня же вечером возьму билеты и в ближайшие несколько дней уеду, и что никакого развития, которое мы обсуждали, я не вижу. Они все, их двое, тоже не были готовы обсуждать развитие в том формате, в каком мы хотели это делать.
Следующие несколько часов я общался со своей женой, пытался найти машину, чтобы она уехала из города, не было бензина, были очереди за бензином и так далее. Она не хотела уезжать. В общем, много часов провел я вот так, общаясь с разными родственниками из Украины, потому что у меня много родственников в Украине.
Никакого экстренного собрания с коллективом в этот конкретный день не было. Собрание с коллективом было уже через несколько дней. Было не просто собрание.
Мы просто всем сказали: ребята, у вас выходные. И команда два дня должна была просто как-то побыть наедине со своими мыслями, потому что мы понимали, что невозможно сориентироваться в этом всем, когда ты еще находишься за стойкой, читаешь новости…
И кто-то точно так же ходил на митинги, несколько человек задержали. В общем, я думаю, что во многих командах были в феврале-марте похожие процессы. У нас, по крайней мере, всегда в команде были очень вовлечены в общественную жизнь.
Мы сказали всем, давайте, два дня просто побудьте с собой, а потом мы созвонимся вместе и поговорим. И мы созвонились, поговорили. Несколько человек сказали, что хотят уехать, несколько человек сказали, что они будут оставаться в России до последнего, а кто-то сказал, что если будет возможность, уедет, не будет возможности — не уедет.
И дальше следующие две недели мы работали по сокращенному графику. У нас было ощущение, что если сейчас все будут работать по тому же времени, которое было, то, возможно, всем будет еще хуже. Потому что все следили, все переживали, у кого-то есть родственники, у кого-то друзья, которые живут в Украине. Поэтому первые две недели кофейня работала в сокращенном графике. Вот как-то так.